— Ну, грядущий крах Европы, о котором вас спросили, когда вы так удачно отшутились, — сказал Жан-Поль. — Что вы en fait
[29] об этом думаете, мой друг.
Я решил было, что он провоцирует меня на интеллектуальную дискуссию. Но Жан-Поль смотрел прямо и честно. Так крестьянин шел к священнику спросить толкования неясного места в Писании. Это удивляло. Мало кому интересно, что я думаю по тому или иному поводу, и я не обижался: я не раз подчеркивал, что писатели ничуть не умнее своих читателей и, когда не пишут, бывают еще глупее. Сначала я говорил это из кокетства, а после, кажется, в самом деле поглупел. Так что я, подумав, ответил прямо:
— Слухи о крахе Европы весьма преувеличены, Жан-Поль. Если, конечно, вы, европейцы, не постараетесь приблизить его.
— Ты имеешь в виду… — принял он мяч.
— Я имею в виду, что абсолютный приоритет европейского мышления — это свобода, — принялся всерьез говорить я. — Свобода, не ограниченная никакими границами. Свобода, включающая в себя свободу высказывать взгляды, шокирующие или ограничивающие право на свободу других людей. А именно — свобода быть даже и нацистом, расистом или «фобом» в отношении какой угодно группы людей. Ограничивая эту свободу, хотя бы на уровне выражения, вы подрываете основы своего континента. Старушке Европе не нужны цепи, даже если она хочет куснуть кого-то хорошенько, знаете ли.
Жан-Поль, забавляясь, поднял брови. Я отвел взгляд от него и увидел, что на меня глядит, одобрительно улыбаясь, Катрин, его жена. Она подсела к нам за столик. Ключица, тонкая рука, бескровные губы. Ангел немецкого романтизма. Я вспомнил рассказ Жана-Поля о том, как он покорял будущую жену. Словно замок, друг мой, разводил он руки. Так и сейчас. Всплеснув руками, Жан-Поль сунул одну из них в воздух и вытащил из ниоткуда — как фокусник кролика из шляпы — Еву.
— Присядь, детка, — сказал он. — Владимир говорит ужасные вещи. Тебе стоит это послушать.
— Полагаю, да… — согласилась Ева с улыбкой. — Тем более что у меня его пиджак…
Я машинально положил руку на грудь. Слово «детка» отозвалось уколом в сердце. Неужели они?.. Я поглядел внимательно на Еву и Жан-Поля. Неужели старый сатир?.. Катрин улыбалась. Но я знал, что есть такие жены, которые… Жан-Поля буквально окружали молодые девицы. На его месте я бы давно уже оставил попытки прорываться из окружения и выкинул белый флаг. Жан-Поль тактично кашлянул. Ева выжидающе улыбалась. Словаки хмурились. Мое вызывающее поведение шло вразрез с представлениями молодых европейцев о том, как угодить старым европейцам. Ну, что же. Я опустил забрало и прицелился.
— Положим на стол операционной меня. Согласен быть ммм… подопытной…
— …cobaye
[30], — подсказала Ева.
Я принял это слово и ее взгляд, как рыцарь — платок, и стал неудержим.
— Несмотря на то что значительную часть жизни я прожил в странном государстве, созданном для того, чтобы ограничить Российскую империю наряду с цепью таких же псевдогосударств… я говорю о Молдавии… с репрессивным аппаратом и отсутствием свободы… я все равно свободнее любого французского автора. И в целом мы, на нашем диком фронтире, в условиях дичайшего капитализма, свободнее Франции, — сказал я. — Вы буквально сдавлены стереотипами, традициями и условностями… Вы боитесь, пусть даже и устами персонажей, сказать что-то гомофобное, расистское, националистическое, шовинистическое… еще сотню «-ического», — сказал я. — Но ведь настоящая свобода — это свобода быть кем угодно и, если хочется, и ксенофобом и шовинистом. Так какого дьявола? В культуре нет запретов. В искусстве нет запретов. Почему же они должны быть в жизни? У вас в городке есть тридцать членов Народного фронта. Мне сообщили об этом так, как будто здесь неисправна канализация.
Ева старательно следила за моим ртом, видно, речь — недурной словарный запас, но тяжелое произношение — доходила до нее с некоторым опозданием. Побудь в моей шкуре, ласковая, позлорадствовал я. Как я слушаю вашу стремительную — горным потоком — речь, сверкающую на солнце. Бурным течением уходит она от вас, до меня доходя лишь запоздалыми каплями брызг. Катрин — потомок гренадеров Гимлера и гвардейцев Фридриха — поощрительно улыбалась. Жан-Поль хохотал.
— Но фашисты убивают людей! — возопил словак, поправив очки, и я осадил коня.
Правда, чтобы пришпорить его и повергнуть врагов окончательно.
— Не идеи убивают людей, — воскликнул я. — Даже самые отвратительные идеи не убивают! Нацизм не убивает, фашизм не убивает. Убивает всякий раз человек. Есть много людей, которые ненавидят беженцев, меньшинства, русских, европейцев, христиан, мусульман… но которые и пальцем не шевельнут, чтобы идеи свои осуществить. И напротив, один не верующий в эти идеи, но склонный действовать человек в сто раз опаснее и страшнее. Итак, нельзя запрещать идеи, мнения… Свобода, вот что значит Европа. Даже свобода проповедовать пути несвободы… — торжествующе заключил я.
* * *
Потом мы поехали в Аспер. Городок представлял собой небольшое скопление старинных зданий, окружавших вершину горы. Из-за постоянной необходимости подниматься — или спускаться — тут уж все зависело от вашей цели, складывалось впечатление, что мы находимся на ацтекской лестничной пирамиде. Аспер — зиккурат, на вершине которого средневековые маги Франции, катары, кормят древнего ящера Солнца. Мы собирались постепенно. Место сбора было на маленькой площади в центре городка, ограниченной мэрией, церковью, рядом старинных домов и с четвертой стороны — небольшим обрывом. За ним, километрах в пяти виднелся городок, на вид более современный. Как объяснила мне Belle Parisienne, речь идет о новоделе. Дачный поселок, новое лицо провинциальной Франции, с горечью добавила она. Так наверняка говорили и о нынешнем Аспере, пожал я плечами. Году так в 1500-м. Belle Parisienne улыбнулась. Стикс с хохотом поддержал меня. Ткнул пальцем в грудь, сказал — не слишком ли распущена нынешняя молодежь, помилуй Бог. Босняк — чернобородый, худощавый и очень веселый, так что я сразу понял, что он о чем-то грустит, — рубаха-парень. Не затаив на сербов зла — потому что у нас на самом деле черт разберешь, кто там серб, кто хорват, а кто босняк и что вообще это такое, Владимир, хитро косил он взглядом, — после войны поехал в Штаты. Там устроился в кофейню баристой, что бы это ни значило. Учился… развелся… Сейчас Стикс жил в Эдинбурге, где преподавал в университете что-то связанное с лингвистикой и откуда прибыл в результате сложных перемещений, стыковых рейсов, поездок на такси и еще черт знает как. Достаточно того, поведал он мне, что предпоследним пунктом его путешествия был почему-то хорватский Сплит, а отсюда он намеревался вернуться — почему вернуться, ведь он прибыл не оттуда? — в Вену. Мы понравились друг другу сразу, два лукавых балканских лжеца. Он рассказал мне о нескольких совершенных во время осады подвигах. Я сразу же придумал страшные репрессии, которым подвергся в Молдавии за книги, но, сочтя этого недостаточным, добавил романтическое заключение и побег оттуда. Двое чужаков, непонятных Пятой республике, глазевшей на нас пустыми глазами гипсового солдата с карабином, в шинели и с фляжкой, мы выглядели здесь пришельцами. Из космоса? Берите ближе. Два лукавых средиземноморских типа, мы отлично смотрелись бы в графстве Тулузском, стране смуглых людей, еще не покоренных варварами с Ile de France
[31]. Стикс добавил пороху в военные воспоминания, я — в свои похождения репортера. По смеющимся глазам собеседника все было понятно, да и мои не молчали. Памятник Солдату Первой мировой окаймлял скверик буквально метров двадцать на двадцать. Его уставили стульями и столиками, чтобы гости в тени могли попивать вино или пиво в ожидании начала чтений. Стикс галантно принес мне вина, себе взял пиво. Хлебнул, сморщился, и мы расхохотались. Все-таки балканский Меркурий жил в Эдинбурге, пивном городе. Подошла Belle Parisienne. Она, конечно, сразу представилась, но я тут же забыл, как ее звали. Молодая — лет тридцати пяти — и статная женщина с крупным задом. Чем-то она напоминала Еву, но, конечно, проигрывала по всем статьям. Belle Parisienne — прекрасная парижанка, так я звал ее, прикрыв показной галантностью отсутствие внимания и такта, не позволившее мне запомнить ее имя… а она с удовольствием отзывалась — жила в Париже, но родом была из этих мест. Время от времени она приезжала на фестивали помощницей, ее терпели за помощь в самом начале, но становилось видно, что статус ее постепенно дрейфует от «своего» до «гостя». В таком случае ей за все пришлось бы платить самой. Это с учетом вечных поисков себя, на которые Belle Parisienne тратила все свое время, было не в ее интересах. Поэтому она, подобно лозе, старалась прислониться к крепкому основанию. В этом году им стали мы со Стиксом. Как джентльмены, мы не возражали и сразу же приняли девицу в свою компанию, установив негласный надзор и защиту. Таким образом, никто особо не помнил, что здесь делает Belle Parisienne, но все сразу привыкли — на фестивалях все происходит быстро, как на войне, — что она с нами. Я вытащил пачку сигар, купленных в аэропорту Монреаля, и соврал, что вывез их с Кубы контрабандой. Дымок из сладковатого сразу приобрел пряный вкус преступления. Belle Parisienne отказалась от сигары и, закутавшись в шаль, присела на краешек стула. Близился полдень. На солнце неимоверно пекло, а в тени от холода стучали зубы. Земля контрастов, бросил откуда-то Жан-Поль, пробегая мимо. У стены церкви, ограничивающей площадь, выстраивали стулья, проверяли микрофоны. Ветер сорвал шаль с Belle Parisienne, я успел поймать. Good point
[32], выкрикнул Стикс. Вновь захохотал. Мы улыбались. С ними оказалось просто. Я оглядел Belle Parisienne, не стесняясь. Крупная, она выглядела как настоящая молочница, существуй такие в реальности, а не в фантазиях разложившегося от сифилиса Мопассана. Простое черное платье до колен. Толстоватые, но все еще в форме ноги. Забавно, но Belle Parisienne была сложена куда пропорциональнее Евы. Скажем, если в Еве мерцала и ломалась пластика готического собора, то Belle Parisienne уже несла миру чресла и бедра светлым и солнечным Ренессансом. Никакой косметики, волосы, собранные узлом, всегда готовые к улыбке губы. Таких преследовал Вийон, с такими спал Вийон, и из-за таких дрался в парижских подворотнях Вийон. Belle Parisienne поймала мой взгляд, вздернула подбородок, улыбаясь, и позволила оглядеть ее еще раз под одобрительное хмыкание Стикса. Нам оказалось очень просто друг с другом. Будь я в иной форме, в ином месте и в иное время, я бы подумал о том, чтобы мы провели время втроем не только на площади для чтения. Но я был в Кербе в 2012 году, и я сгорал в лучах солнца, набросившегося на меня на вершине этого странного городка, как инквизитор на еретика.
