* * *
Фанни идет по городу под черным небом, черным с блеском, в патине оникса. Воздух создает иллюзию оранжевых электрических сумерек. Дождь льет стеной с козырьков магазинов, барабанит по тротуарам. Водостоки переполнены, и вода течет по мостовой, унося с собой серую пыль, смешанную с песком, который туристы приносят в город на своих подошвах и в складках купальных полотенец. Фанни и в голову не приходит укрыться. Присутствие, слова и запах Луизы еще переполняют ее и парят вокруг, как эта насыщенная дождем атмосфера, и она с удивлением сознает, что ей немного нравится этот внезапный ливень, прилепивший волосы к голове и стекающий между лопатками.
В самый первый раз Сет кажется ей желанным, окутанный желтой дымкой, с блестящими, как сланец, мостовыми и стенами. Она наполняет легкие запахом порта, и этот запах возвращает ее в город, который она знала ребенком. Запах корабельных канатов, долго пробывших в воде, обросших ракушками, которые сушатся порой на солнце с ленивой неподвижностью змей. Запах сетей, в которых сохранилось дыхание глубин, запутались зеленые водоросли, черные водоросли. Фанни кажется, что она чувствует испарения усталых тел моряков, когда они идут из порта, понтонов, где бьется рыба, уставившись круглыми глазами на солнце над морским простором. Душок трюмов и пластиковых контейнеров, где поблескивают морские черти, морские ежи и тунцы в мириадах красных и голубых искр. Город волнует ее и, несмотря на забрызганные грязью чулки, на ослепшие глаза, она не может оторваться от созерцания улиц, всплывающих образов. Возможно, люди, укрывшиеся у витрин, принимают ее за сумасшедшую, так равнодушно и тупо стоит она под потоками воды, но Фанни об этом не думает, дождь застиг ее врасплох, и не хватило духу смешаться с прохожими и укрыться под козырьками или в кафе. Быть может, она и вправду сошла с ума, одна на пустых улицах, где отсветы фар блестят вдоль набережных на маслянистом асфальте.
Она останавливается наконец у витрины цветочного магазина и некоторое время стоит, всматриваясь в небо. К двери подходит цветочница, женщина с добродушным лицом, красным и гладким. Она тоже смотрит на улицу.
– Я жду, когда ливень утихнет, – извиняется Фанни.
Женщина флегматично кивает:
– Зайдите пока.
Фанни жестом отказывается, и цветочница принимается раскладывать на прилавке букеты.
– Это недурно, в такую-то жару.
Она вяло соглашается, смутно досадуя, что женщина пытается завязать разговор, когда она хотела просто минутку отдышаться.
– Я как раз поставила чайник, если хотите составить мне компанию…
– Спасибо, – говорит Фанни, – но мне пора. Мне еще добираться. Я не отсюда.
Тотчас она ловит себя на этой рефлекторной потребности постоянно оправдывать свою чуждость, отрицать всякую связь с городом.
– Конечно, – отвечает цветочница и скрывается в магазине.
Фанни знает, что у нее нет веских причин возвращаться в Ним, и чувствует сильную усталость, вспоминая, как бродила по городу утром; все кажется ей бессмысленным и смешным. Повинуясь мгновенному порыву, она отворачивается от улицы и входит в обшитый панелями магазинчик, где громоздятся горшки с папоротниками и непентесами, цветы с одуряющим запахом в высоких вазах. Хозяйка хлопочет в задней части магазина, в закутке, где свистит чайник.
– Если ваше приглашение еще в силе, – говорит Фанни, повысив голос.
Магазинчик оказывается неожиданно милым и старомодным.
– Красиво, – говорит она.
Лицо женщины высовывается из дверного проема.
– Что, простите?
Она ставит на заваленный стеблями и листвой прилавок две чашки из толстого стекла, отодвигая несколько комков синтетического мха.
– Я сказала, что у вас красивый магазин.
Цветочница тихонько квохчет в ответ, как будто смеется, потом наливает в чашки дымящийся чай, запах которого не отличается от аромата цветов. Они пьют молча, глядя друг на друга поверх прилавка, и вкус чая кажется вкусом серых лишайников или бурых камней из цветочных композиций. Женщина безмятежно улыбается, уголки ее глаз сморщились, это кажется Фанни знакомым, и она думает, что эта женщина могла бы быть Луизой. Что-то в этом, хоть и непохожем лице напоминает ей мать, когда она обняла ее в маленькой спальне.
– У меня умерла дочь.
Она ни секунды не думала произносить эти слова, но не испытывает стыда, слыша их, и дует на чай, не сводя глаз с цветочницы с ее неизменной улыбкой.
– О, – только и говорит та.
– Обычно говорят: мне очень жаль.
Женщина пожимает плечами:
– А почему я должна жалеть?
Она, похоже, от души удивлена, как будто не верит.
– Все равно это случилось так давно, что я уже не уверена, что этот ребенок у меня был.
Нет ни следа жалости во взгляде, которого собеседница не отводит, только налет искренней печали.
– Она похоронена на кладбище у моря.
– Правда? Это чудесное место.
Фанни нравится эта мягкая реакция, почти равнодушие цветочницы, то, что она проявляет больше интереса к красоте места, чем к смерти Леа. Ее охватывает чувство благодарности.
– Я здешняя. Я хочу сказать – я родилась здесь. Но я покинула город много лет назад, еще до смерти дочери. Я не ходила на ее могилу. Ни разу после похорон. Даже не знаю, смогу ли ее найти.
Дождь по-прежнему стучит по козырьку и заглушает ее голос. Фанни нравится ожог чая на языке, непринужденная банальность цветочницы и уверенность, что она видит перед собой незнакомку, чье лицо скоро забудет.
– Думаю, я ужасная мать, – говорит Фанни.
Женщина смотрит, как она допивает чай, и на минуту задумывается:
– Думается мне, что все матери таковы.
Обе смеются. Дождь, кажется, перестал.
– Стихает. Я пойду, – говорит Фанни.
На улице небо начинает расчищаться. Могла бы Фанни пойти дальше, до кладбища у моря? Она не уверена, что найдет могилу дочери, но ей достаточно спросить дорогу у сторожа или просто побродить между памятниками, чтобы увидеть внизу море. Фанни думает о Мартене, о Матье. Представляет себе каждого из них по очереди в местах, где ее нет, о которых она, быть может, и не знает, в местах, где она ничто, где они, наверно, забывают ее и могут думать о ней такой, какой она была до смерти Леа. Ни один из них не ждет ее больше, ни один по-настоящему в ней не нуждается. Фанни была ужасной матерью, эгоистичной и несостоятельной, для каждого из своих детей. Но сейчас она чувствует себя обычной, как все, прощенной и омытой ливнем.
* * *
Несмотря на тряску, мотающую их слева направо, Арман и Антонио дремлют в телеге на тонком слое сена и щелястых досках, сквозь которые они видят, поднимая тяжелые веки, каменистую дорогу в отблесках серых булыжников. Вчера они оставили позади последний город, когда человек на телеге согласился спрятать их под фуражом и брезентом. Немецкие грузовики стояли вдоль центральной улицы, и солдаты грабили дома, грузили в кузова снедь на глазах у безмолвствующих семей. Теперь, когда они добрались до гор, осталось только спрятаться, но надо быть начеку, не терять бдительности, хоть немцы редко суются на эти крутые дороги вокруг скалистых ущелий.
