– Non mi sento bene, padre
[39].
Рука отца тотчас поднимается и обрушивается на его лицо, ухо глохнет, как от выстрела. Арман падает на колени, ошеломленный, он даже не думает плакать, поспешно встает и едва не падает снова, удержавшись одной рукой.
– Ubbidisci!
[40] – ворчит отец, показывая в сторону поезда.
Антонио хватает брата за руку и тащит его вслед за двумя мужчинами, которые идут к вагону. В ухе у Армана свистит, челюсть ноет. Он берется, когда ему говорят, за ногу женщины, чья кожа стала теперь восковой. У края кожаного ремешка, обхватывающего лодыжку, он видит и чувствует под пальцами белую плоть, покрытую тонкими волосками. Муж помогает вынести тело жены из вагона, он держит ее под мышки, в то время как мужчины берут за руки, а Антонио несет вторую ногу. Она уже окоченела. На солнце ее пропитанное мочой платье падает с хлопком между ляжек, липнет к телу, и дети угадывают внизу живота треугольник лобка, вырисовывающийся рыжей тенью. Пассажиры теснятся у окон, хотят увидеть, как несут труп к могиле, где ждут другие мужчины, в том числе отец, прямые и безмолвные могильщики.
Тишина стоит полная, умолк, кажется, даже поезд, мифологический змей, задремавший в этой долине смерти. Лица поворачиваются вслед импровизированному кортежу. Арман не хочет видеть открытых глаз женщины, ее большого живота, угадывать молоко, которое не изольется из овала грудей. Муж поддерживает ее, шатаясь и спотыкаясь, не плачет, только протяжно постанывает и что-то тихо бормочет. У наспех вырытой могилы отец выделяется среди других мужчин шириной плеч, неспешностью жестов. Дети видят, что парни его побаиваются и инстинктивно держатся на почтительном расстоянии. Они кладут труп в яму и начинают ее засыпать. Арман и Антонио смотрят, как исчезает платье под сыплющейся с лопат землей. Камешки катятся по лицу, в рот, забиваются под веки, на белки глаз. Все знают, что яма недостаточно глубока, волки не замедлят откопать тело, прогрызут живот и съедят ребенка, думает Арман. Но надо создать у мужа хотя бы иллюзию погребения.
* * *
Луиза угадывает его движения, когда он надевает пижаму. Знает, как он держится за раковину, чтобы не упасть, как трется его ладонь об эмаль. Когда она нашла его на полу гостиной, вернувшись из магазина, Арман пытался ползти и плакал от злости. Он ухватился за журнальный столик, но так и не смог встать. Позже поранил левый висок, упав в туалете. Луиза задыхается в его присутствии, но не может допустить и мысли оставить его хоть на минуту одного. Она прислушивается к его глубокому кашлю, отхаркиваниям, частому, прерывистому дыханию, рассматривает его мокроту. Арман порой ей противен: печать болезни, серое лицо и неизменно сопровождающий его запах химии. Он выглядит почти ребенком с его большими запавшими глазами. Умирающим ребенком с неловкими жестами. Он входит в спальню и держится рукой за стену, чтобы добраться до кровати. Луиза кладет руку ему на спину, костлявую под мягкой фланелью пижамы, и чувствует усиленную работу больного легкого, словно трепет под ладонью. Арман ложится на бок, очень медленно, и Луиза продолжает гладить его по спине, чтобы он уснул. Когда его сотрясает кашель, она похлопывает по лопаткам, пока приступ не минует. У кровати ставит тазик, в который Арман сплевывает густую кровавую мокроту. Утром она сливает эту слизь в туалет, превозмогая тошноту. Как стал Арман этим человеком, который просит ласки, чтобы уснуть? Этим жалобно ластящимся животным? В такие минуты слабости Луиза любит его, как никогда не любила. Он остался один, этот разбитый мужчина с немощным телом, и она его любит. Арман полнит их дни знаками внимания и ласковыми жестами. Луиза обнимает его, тесно прижимается. Арман смотрит на круг света на стене, над лампой в изголовье, вытягивает перед ним руку. То, что он видит, на руку совсем непохоже. Плоть расползается скопищем жутковатых форм. Он поспешно гасит свет и прячет руку под простыню.
– Не говори детям, Луиза, но у меня это в голове. Эта штука у меня в черепе.
Она не отвечает и всматривается в темноту в поисках слова утешения, поддержки, а их мир распадается и взрывается изнутри в гробовой тишине. Она обнимает его крепче. Арман лихорадочно ищет ее руки под простыней. Он переплетает свои пальцы с пальцами Луизы и сжимает их, как будто она одна еще может удержать его в жизни.
* * *
Надя продевает руку под локоть Жонаса. Вино, признание, и вот они сидят, немного растерянные, на берегу канала под давящей послеполуденной жарой.
– Я не поеду, – говорит Надя.
– Это просто займет больше времени, но ты подлечишься и уедешь.
Она не отвечает и благодарно стискивает руку Жонаса. После долгих лет гормонального лечения и психиатрических экспертиз, измучившись с бюрократическими формальностями, Надя должна уехать в Азию и лечь там на операцию, которая подарит ей жизнь, в сорок шесть лет.
– Конечно, ты прав, я уеду…
Жонас думает, что рак ест ее, и тотчас ему видится нечто животное, хитозное, притаившееся в Надиной плоти. Он, однако, никак не может связать ее, сидящую рядом с ним, и близость этой вызревающей смерти, как будто достаточно просто не говорить, чтобы болезнь сама по себе угасла и сгинула. Он слышит усталость в голосе Нади, безразличие, как будто она уже опустила руки, от этого у него сжимается горло и кажется, что он жует песок.
– Я невольно думаю, что этот рак – итог моей жизни, моего упрямства, желания быть той, кто я есть внутри себя. Как будто к этому все шло с самого начала. К этой… аннигиляции, понимаешь? Как будто что-то во мне сломалось теперь, когда я у цели, в час моего превращения. Вот о чем я думала над результатами анализов, Жонас. Думала, что мне удалось. Мой дух восторжествовал над плотью. Мне не было грустно. Как будто этому телу предстоит сгинуть, а я его переживу, просто освобожусь от него.
У Жонаса предчувствие, что Надя не станет бороться, и возможность ее смерти, угнездившаяся в самом сердце этого летнего дня, невыносима. Лето. Самое страшное время года, кажется ему вдруг. В дни катастроф часто сияет солнце, делая лишь еще более безжалостной и немыслимо жестокой эту застывшую в свете красоту; эту кристаллизацию мира, куда просачиваются смерть и беда, коварные, всесильные и спокойные, да, наверняка. Почему, думает Жонас, то, что мы считаем незыблемым, вдруг рушится и сталкивает нас с нашим собственным ничтожеством? Он ощущает свет неба из-под полуопущенных век, ритмичное дыхание Нади и мерцание вод канала. Оба разделяют, не признаваясь в этом, уверенность, что никогда не будут больше сидеть друг подле друга на этой скамейке в летней жаре. Они обнимаются, и канал присыпает их малахитовой зеленью; круг приглушенного света задерживается на их плечах и складках одежды.
– Скоро увидимся, – говорит Надя.
Она поворачивается к нему спиной и идет уверенным шагом, вновь обретя отчасти свою гордую осанку, которую признание в ее болезни, казалось, вдруг отняло у нее. Жонас остается один и смотрит, как она удаляется вдоль набережной. Он думает о своих, о семье, и перспектива встретиться с ними сегодня вечером уже не так мучительна. Наоборот, присутствие Луизы, Фанни и Альбена станет в завершение этого дня радостным облегчением. Жонас бросает взгляд на часы. Хишам, вероятно, уже вернулся с утренних консультаций, и ему не терпится его увидеть. На оглушенных жарой улицах Жонас идет быстрым шагом, толкает плечом прохожих и едва извиняется. Плотные пепельного цвета облака плывут по небу и роняют первые капли дождя, густого, как смола. Вдалеке гремит гром, а Жонас все идет вперед с тем же упорством, и рубашка его мокра от ливня. Вскоре сложный запах растекается по городу: пахнет липким асфальтом, раскаленным железом корпусов кораблей, нагретыми солнцем корнями деревьев и листвой, серой и углеродом от шин, горячим песком, который несет ветер с пляжей, дыханием и мокрым телом. Жонас идет, пока не начинает сводить ляжки и покалывать в икрах. Дождь смывает пот с его лба, растушевывает неотвязный образ Фабриса, и он чувствует себя невероятно живым. Мощный и несказанный порыв распаляет его. Запыхавшись, добирается он до дома, входит в холл и бросается в лифт. Пульс его стучит в висках, лицо сияет струями дождя в ярком свете потолочного светильника. На последнем этаже, уже готовясь войти в квартиру, Жонас останавливается под стук дождя, слышный сквозь натяжной потолок. Услышал ли Хишам его шаги? Тот открывает дверь и при виде неподвижного Жонаса на минуту замирает. Жонас смотрит на этого мужчину, с которым делит жизнь, замечает уже появившиеся пометы возраста, наметившееся брюшко и седеющие на висках волосы. За спиной Хишама он видит знакомую гостиную, широкое, во всю стену окно, исхлестанное дождем, раскинувшийся за ним рыжими потеками город. Двое мужчин долго смотрят друг на друга. На их лицах проступают улыбки, обещания взаимных желаний, былые и вновь обретенные надежды.
