В больничном холле Жонас прижимается лбом к плексигласовой стенке телефонной кабины. Он вспоминает, как сидел в кафе, когда Фабрис прошел по другой стороне улицы, так близко. Хотя он не мог разглядеть его лица, как будто слегка склоненного наискось к стене, Жонас узнал эту походку голенастой морской птицы, к которой его вынуждали ослабевшие мускулы, длинные руки, засунутые в карманы шерстяного жилета. Он сидел неподвижно, затаив дыхание, и, казалось ему, даже желал, чтобы Фабрис не обернулся к нему, не заставил помахать рукой, не вынудил к нечеловеческому усилию подняться, оторваться от стула и пойти ему навстречу. Тщетно было желать его возвращения. Жизнь Фабриса строилась на этих скитаниях, на вечных сделках с судьбой, на этом несказанном бунте. Жонас удаляется от телефонной кабины, идет по холлу очень медленно. Чувство нереальности смалывает предшествующие часы в бесформенное месиво, размывает видение неподвижного тела Фабриса на кухонном полу, в его объятиях. Двери больницы разъезжаются, открываясь в ночь. Черный плиточный пол впитывает неоновые отсветы. Передовица забытой в кресле зала ожидания газеты сообщает о теракте в метро на станции «Сен-Мишель». Жонас ощущает неожиданное и вульгарное утешение от разделенной драмы, связующую нить с заплаканными женами, скорбящими матерями, осиротевшими детьми. Образ Луизы встает перед ним, но он отгоняет его подальше, ожесточенный своим оглушительным одиночеством. Что бы она поняла? Лифт вяло открывается, заглатывает его в песочный свет потолочных светильников. Жонасу хочется, чтобы он не останавливался, как бывало в снах, в которых он видел себя бегущим по узким темным коридорам, где нет места душе.
* * *
Отец сидит между сыновьями в битком набитом вагоне товарного поезда. Справа к Арману тесно прижат какой-то мужчина, он держит на коленях маленького мальчика. Прямо на полу, друг на друге, пассажиры обмахиваются руками и ловят ртами воздух в тесном вагоне, пропитанный запахом усталых тел. Конденсат от дыхания и испарений выступает каплями на макушках и лбах. Когда двери открыты, они видят медленно проплывающий монотонный пейзаж, вырисовывающиеся вдали сухие темные горы, полутона зелени и рыжины. Мужчины мочатся на щебенку и каменистые поля вдоль путей, где проходят редкие стада. Бежит заяц, черный дым стелется вдоль поезда, проникает в вагон и щиплет горло, надо закрыть двери. Арман кашляет, копоть липнет к языку, заполняет легкие. Он наклоняется вперед, желудок сводит, и его рвет, струйка сероватой слюны стекает между колен. Отец смотрит на него и, не думая помочь, отворачивается, презрительно поджав губы. Мужчина, сидящий рядом с Арманом, протягивает ему флягу, чтобы он глотнул желтоватой воды с привкусом железа. Вши, блохи, клопы бегают по бокам и спинам, кусают липкую кожу, впиваются в головы. Пассажиры чешутся, скребутся, царапают себя ногтями до крови.
Иной раз поезд останавливается посреди пути, когда нужно расчистить рельсы от обломков. Мужчины выходят, молча помогают, разминая затекшие ноги, курят и с ошеломленным видом прохаживаются под солнцем. Некоторые справляют большую нужду за фиговыми деревьями, с которых срывают последние плоды с суховатой мякотью и терпким вкусом. Здесь земля, кажется, выжжена, трава низкая и черная, камни расколоты, песок выкристаллизовался от разрывов бомб и образует местами как будто наледи, сверкающие до боли в глазах. Деревья согнулись, взорвались, сгорели. От этих платанов и тополей осталась лишь череда обугленных сталагмитов, слой гари на которых пахнет пустошью.
Когда поезд трогается, мужчины идут за ним шагом, хватаются за створки дверей, садятся на ступеньки, забираются на крыши вагонов. Рядом с Антонио теряет сознание беременная женщина. Муж бьет ее по щекам, чтобы привести в себя, но лишь голова мотается от ударов. Ей освобождают немного места, спрашивают, нет ли в одном из вагонов врача. Мужчина, который дал Арману попить, предлагает свою флягу, и воду льют на лоб женщины. Мокрые рыжие волосы прилипают ко лбу, одна прядь попадает в рот. Она не приходит в сознание. Муж прижимает ее к себе, держа за талию, и от веса женщины бугрится каждый мускул под грязной рубашкой. Он кричит, что нужен врач, просит пойти поискать в головных вагонах. Мужчины пожимают плечами, сплевывают, утирают потные лбы тыльной стороной ладони. Наконец, посовещавшись, посылают двух крепких и расторопных подростков на поиски врача. Они возвращаются ни с чем, в поезде нет даже медсестры, и надо закрыть двери, потому что поезд скоро войдет в туннель, и они все задохнутся от дыма.
В темноте туннеля Арман утыкается носом в ткань рубашки, подтянув колени к лицу, а пары копоти постепенно просачиваются в вагоны. Пассажиры кашляют и харкают, кричат дети, и матери прижимают их к груди. Очень скоро становится невозможно дышать. Все пыхтят, задыхаются, ловят ртом воздух у самого пола. На выезде из туннеля пассажиры теснятся у дверей, с громкими хрипами глотают воздух, утирают слезящиеся глаза. У беременной женщины посерело лицо, обведенные темными кругами глаза запали, белая пенистая слюна выступила на губах, и Арман видит высунувшийся изо рта кончик синего языка. На складках ее юбки тяжело расплывается пятно, словно цветок раскрывает свой венчик, распространяя в вагоне душный запах мочи. Муж продолжает прижимать ее к себе, но врача больше не просит. Он медленно раскачивается, словно баюкает тело жены и задохнувшегося в ней ребенка.
Звучат возбужденные голоса: тело нельзя держать в вагоне, слишком жарко, скоро у нее из-под юбок вывалятся кишки. Невесть откуда взявшиеся мухи ползут, теснясь, по уголкам губ умершей, а вши уже покинули прекрасную рыжую шевелюру и укрылись в рубашке мужа и волосках на его груди. Общим мнением решено оставить тело здесь, на выжженной солнцем равнине. Его хотят просто выбросить за дверь. Время поджимает, нельзя дольше задерживать поезд, рискуя встретить немецкий состав. Арман думает, что труп скатится в канаву, в кусты, завернется в саван из ежевичных колючек, возляжет на зеленый катафалк, украшенный ягодами боярышника. Некоторые возмущаются, речь ведь идет о беременной женщине, итальянке. Мало ли что итальянка, теперь это ничего не значит, надсаживается вовсю коренастый детина. Муж же ничего не говорит. Арман ищет на его лице хоть знака возмущения, но он как будто не слышит их, не сознает, что едет, как и они, в этом поезде. Несколько пассажиров отправляются за кочегаром и уговаривают его остановить поезд не больше чем на полчаса. Вернувшись, они сообщают мужу, как об особой милости, что его жена будет похоронена здесь. Он поднимает глаза на бурую, выжженную равнину, скорбный пейзаж.
Отец помогает рыть безжалостно твердую землю, лопаты взяли в кочегарке. Он велит сыновьям присоединиться к нему и помогать. Арман и Антонио расчищают осыпи, сгребают землю в кучки вокруг растущей ямы. Мужчины копают по очереди. Их лица багровы, пот стекает по шеям и спинам. Рубашки липнут к телам, от них воняет хуже, чем от стада, руки в занозах, ладони сочатся сукровицей. Машинист торопит их, надо срочно отправляться, и мужчины, посовещавшись, решают не копать глубже.
– Vai ad aiutare a cercarla
[38], – говорит отец Армана и Антонио.
Арман боится прикоснуться к телу, он совсем одурел от жары, к горлу подкатывает тошнота. Он упирается едва слышно, опустив голову и уставившись на свои башмаки:
