* * *
– Я не могу больше кончить в тебя, – говорит Фабрис.
Он стягивает презерватив со своего дряблого члена, бросает его в изножье кровати на ковер, бурый в полутемной комнате, и снова ложится в постель. Жонас обнимает его. Он угадал, когда Фабрис встал, следы у него на боку, усилившуюся худобу от поста, который тот наложил на себя, как епитимью, чтобы очистить кровь.
– Ничего, это не страшно, – говорит Жонас, прижимаясь к нему.
– Еще как страшно, – отвечает Фабрис.
Жонас пожимает плечами. Обнимает его еще крепче в надежде успокоить или снять напряжение.
– Мне и не хочется совсем, – говорит он, тихонько смеясь.
– Я понимаю, что ты меня не хочешь. Я уже не выношу своего вида в зеркале. Моя собственная сперма мне отвратительна. Когда я кончаю, мне сразу надо отмыться, оттереться, как будто я могу смыть с себя эту гадость. Но ты, Жонас, ты должен жить, твое место с живыми.
Тот вздыхает, садится в постели, берет пачку сигарет с ночного столика. Фабрис откидывает простыню и показывает свои тощие ляжки, выпирающие кости на бедре. Он щиплет кожу на животе:
– Скажи, тебе хочется трогать меня, трахать меня?
Жонас не может смотреть на это исхудавшее тело, снова играть в эту игру, ему слишком больно. Они молча курят. Вдруг Фабрис бросает свой окурок в стакан с водой и говорит:
– Знаешь что? Все кончено.
– Что кончено?
– Мы с тобой, давай на этом закончим.
Он вскакивает с постели, поднимает с пола свои трусы, натягивает брюки.
– Ты сам не знаешь, что говоришь. Ложись, два часа ночи, – умоляет Жонас.
Фабрис надевает футболку, прикрывая впалую грудь:
– Нет, нет, наоборот, я все понимаю! Абсолютно, исключительно все понимаю. Смешно думать, что так может продолжаться, что ты будешь продолжать любить меня, а я продолжать уходить, и мы никогда не посмотрим правде в лицо. Можешь ты мне сказать, ты, куда мы катимся? Что ты делаешь со мной, черт побери?
Он возбужден и бледен, на шее вздулась жилка.
– Ну… я люблю тебя, – говорит Жонас, – это очень просто, я думаю.
– Так знай же, что я презираю эту любовь, донельзя глупую, донельзя абсурдную, эту любовь, которая даже не способна меня вылечить, никому не нужную, заставляющую меня держать тебя пленником в этой постели и говорить себе, что нет, я тебе не противен. От этой любви ты слепнешь и глупеешь. А я каждую секунду думаю, что полон этого яда. Я гнию изнутри и нежусь в твоих объятиях, когда у тебя вся жизнь впереди.
Фабрис надевает куртку и джинсы. Жонас хочет что-то сказать, но он кидается к нему и закрывает рот рукой. Жонас вырывается, но Фабрис на диво сильный, и он прекращает сопротивляться, не то они, чего доброго, подерутся.
– Молчи, – просит Фабрис, – только не говори ничего, если твои чувства ко мне и вправду таковы, как ты уверяешь, молчи.
Он убирает руку, и горло Жонаса сжимается так, что он вряд ли сможет произнести хоть слово.
– Все это кажется нам очень драматичным, но, в сущности, знаешь, ничего подобного. Мы сами раздуваем себе драмы из пустяков. Это все склонность человека к трагедии. Жонас, я хочу, чтобы мы вспоминали не этот вечер, но все другие, что были раньше. Те, когда мы любили друг друга, отчаянно любили. Часы чистого счастья. А теперь, я знаю, эти часы миновали. Впереди только неудачи, безнадега, компромиссы, так что надо суметь остановиться сейчас, в лучший момент, чтобы не испортить всего остального.
– Иди на хер, – цедит сквозь зубы Жонас.
Фабрис улыбается, наклонившись, целует его в лоб, в правый висок, в скулу, в нос, в подбородок, в губы, в ямку на шее, выпрямляется и уходит. На неуловимо короткий миг задерживается в дверях и замирает в лиловой тени, но не различить черт его лица, повернутого к кровати. Оставшись один, Жонас курит и думает, что Фабрис вернется. Ему все равно без него не обойтись. Он у него в руках, Жонас уверен. Но слова звучат эхом в его голове, и поцелуи горят на коже лаской, дарящей истому.
* * *
Луиза ныряет в сырой утренний холод. Мать закрывает дверь кухни, наматывает на шею дочери шерстяной шарф. Луиза ощущает прикосновение шершавой кожи ее пальцев.
– Зима будет ранняя, – говорит мать.
Октябрьское небо бледное, чистое, ночной туман еще лежит на низкой траве, покрытой инеем. Она любит этот край, окрестности фермы, долины и луга, где пасутся стада, и шкуры животных покрыты утром росой под аспидным небом, откуда свет падает вязью, играя на полях. И маленькие серые фермы, застывшие между полями. Крыша, покрытая изморосью, искрится, будто ледяная. Шаги Луизы и матери похрустывают, замерзшая грязь и травинки гнутся и ломаются, башмаки намокают. Отец уже в поле; они останавливаются на минутку посмотреть на него и мула вдалеке, в густом тумане, где исходит паром распаханная земля. Они машут друг другу.
В хлеву один из братьев сыплет козам корм. Собаки лают, бегают по двору, разбрасывая грязь, прыгают на них, пачкают им платья. Мать открывает курятник, где куры расправляют крылья, теснятся у кормушек. Луиза глубоко вдыхает. Ей нравится это раннее утро в Севеннах: сонная ферма, запах дыхания животных, хриплое пение петуха и лай собак, шорох зерна в железной кормушке. Она долго думала, что на свете нет ничего, кроме этих каменистых холмов, остывающих утром углей в печи и запаха золы, тесного мирка семьи. Вселенная была этим миром, суровым, примитивным, этой буколической деревней. Через годы после войны она стала мечтать о другом, о просторе; ей ли уподобляться матери, которая всю жизнь хлопочет в курятнике, ноги в помете, красивое лицо растрескалось, как камни, от зимних морозов.
Сет – она только название слышала краем уха, но ей кажется, что нет ничего желаннее этой жизни, хоть она и ничего о ней не знает, этого моря, на которое она хочет променять бесконечные виноградники, луга горделивых подсолнухов и поля спелой пшеницы. Там, думает она, в кипении порта, где суда отчаливают и возвращаются с триумфом, ждет другая жизнь, полная приключений и неожиданностей, там сбываются безумные мечты. Луиза глубоко вдыхает и принимает решение: она уедет, увидит море, ощутит наконец вкус соли на губах, и все исполнится. Ей нравится холод на ее коже, незыблемый порядок утреннего ритуала на ферме.
* * *
Они шли за отцом весь день, до города, где снаряды разбили фасады домов, открыв их разоренное нутро, одежду, перемешанную со штукатуркой, погребенную под обломками мебель. Их кожа черна от пыли, земли и копоти. Арман и Антонио молчат перед непристойным зрелищем развороченных домов, на которых не смеют задержать взгляд. Отец молчит, опирается на толстую палку, перешагивая валяющиеся на дороге камни. Он на диво ловок при своей негнущейся ноге и время от времени оборачивается, чтобы предостеречь детей при виде препятствия. Это единственные слова, которые они от него слышат. Им встречаются ошарашенные семьи, крадущиеся тени, гарпии проскальзывают впотьмах. Сгущается ночь, и младенцы с почерневшими лицами засыпают в пеленках на руках у растерянных матерей. Там и сям зажгли костры, в них бросают все, что под руку попадется: книги, сломанные стулья, мелкую мебель. Языки пламени пляшут на стенах, окрашивают алым фасады. Иногда люди тянут черные ладони к огню и греются. Воняет копотью, горелой тканью, изнуренными телами.
