– Это Жонас плохо завязал мешок! – кричит Альбен, дав петуха.
– Ты что, даже узел завязать не умеешь?
У Жонаса волосы встают дыбом от страха, и он поспешно подбирает валяющуюся на мостках палку, чтобы попытаться утопить щенков.
– Брось это, – ворчит отец, – и так натворил дел. Пошли домой, живо.
Они на рысях удаляются по мосткам. Обернувшись, Жонас видит, как сука наклоняется к воде, зубами вытаскивает мертвых щенков и кладет их одного за другим на доски. Арман шагает сзади с хмурым видом и грубо подталкивает сына в спину, заставляя идти быстрее.
* * *
Сезон турниров начался вчера, и Сет кипит. Они спускаются из верхнего квартала к каналу и набережным, где толпятся зеваки и болельщики. Фанни нравится, что с ними Богдан, румын, который живет у них уже несколько дней: он немного говорит по-французски, а голос у него хриплый от трубочного табака, из которого он сворачивает самокрутки, – от него пахнет, как от пряников. Это коренастый мужчина с грубыми чертами, но лицо его сохранило простодушие, чуть легкомысленная красота проступает на нем. Он внимателен к детям, никогда не отказывается поиграть с ними, берет их на руки, сажает на колено, кружит, пока они не запросят пощады. Когда он ставит их на пол, дети пошатываются, а глаза их сияют, и они заливаются хохотом. Если бы только все моряки были такие славные, думает Луиза. Он никогда не выпьет лишнего, что заставляет Армана тоже пить меньше, и ей приятно смотреть, как он играет с детьми. Это бесконечное терпение очаровало и Фанни. Идя к порту, они выглядят настоящей семьей, а Богдан в ней – дальний и добрый родственник.
Арман обнимает Луизу за талию. Он нашептывает ей на ухо какую-то чушь, от которой она в восторге и крепче прижимается к нему, нарочно раскачиваясь, чтобы он ощутил прикосновение ее бедра. Богдан обвивает одной рукой плечи Фанни, кладет свою широкую ладонь на голову Жонаса, и она целиком исчезает под ней. Альбен бежит впереди, вскачь спускается по улицам, возвращается к ним, встрепанный и потный. В такие минуты Луиза верит, что Арман останется с ней, таким, какой он сейчас, и что никогда больше ей не случится увидеть человека-кору. Тот Арман скоро станет мучительным воспоминанием, потом просто дурным воспоминанием и наконец смутным воспоминанием.
Они выходят к набережной, где зрители накатывают волнами, спеша к каналу, и эта безликая толпа заставляет их держаться вместе, идти рядом с чувством единения. Фанни поднимает на мать блестящий от радости взгляд. Жонас жмется к ее ноге, обнимает ее одной рукой и подносит ко рту плюшевую зверушку, ухо которой мокро от слюны. Альбен топочет и кричит, показывая пальцем на флажки и вымпелы, тяжело трепыхающиеся в густом воздухе, полном света. Они медленно продвигаются к трибунам в сутолоке, криках и взрывах смеха, потому что лодки уже плывут по воде. На платформе участники турнира, одетые в белое, прикрываются щитами, выставив перед собой копья. Самые смелые зрители устроились прямо на воде, на лодках, буях, надувных матрасах. Богдан садится на скамью и предлагает свои колени Фанни. За ними Луиза держит на руках Жонаса. Фанни засмотрелась на турнир, прислонившись к крепкому торсу Богдана, он касается ее спины, иногда опускает подбородок ей на плечо, а она чуть запрокидывает голову назад, чтобы упереться в его плечо затылком. Ноги у него волосатые, и ее ляжкам щекотно. Время от времени он оборачивается к Арману, двое мужчин перебрасываются парой слов и передают друг другу сигарету, по очереди затягиваясь.
Фанни чувствует, как натянулась под ней ткань ее платья и шорты Богдана. Она сразу догадывается, что там вздувается толчками, приливом крови к ее ягодицам, и чувствует пустоту в желудке, такое отвращение внушают ей этот контакт и это незнакомое ощущение, которое, однако, не совсем неприятно. Фанни хочет встать, чтобы избежать этого давления, которое продолжает пульсировать, точно завернутая в тряпку змея, ей противно и стыдно, но Богдан и не думает спускать ее с колен. Наоборот, он крепче прижимается к ней и чуть покачивается – это движение маятника никому, кроме них, не заметно. Во рту у Фанни пересохло, она боится встать и поворачивает к матери красное смятенное лицо. Луиза улыбается ей, а моряк, осмелев от неподвижности девочки, сжимает руками ее ляжки, ловко задирает платье, рука его украдкой скользит по бедру, пальцы ныряют под ягодицу и прижимают край вульвы там, где резинка трусиков врезается в пах. Когда Альбен оборачивается к ним, Богдан как ни в чем не бывало убирает руку и лезет под платье еще увереннее, когда мальчик переключает внимание на турнир.
– Все есть хорошо, – ласково шепчет он на ухо Фанни на своем ломаном французском, который кажется ей теперь жалким. – Ты знаешь, завтра я уеду, значит, надо провести хороший день. Это хороший день, правда? Здесь, вместе, ты и я… Ты замечательная девочка, мне очень нравишься. Ты знаешь, что мне очень нравишься, правда?
От кислого дыхания отвращение Фанни усиливается, а Богдан уже ловко запустил палец под резинку трусиков, гладит пушок на лобке, раздвигает губы. Фанни оцепенела от близости Армана и Луизы, от дерзости моряка и начатков чувственности, опоясавших ей живот. Она чуть наклоняется вперед, упирается локтями в колени, чтобы оттолкнуть руку, не пустить ее в свое лоно, но миг – и фаланга Богдана проскальзывает между малых губ. Потом он убирает руку, подносит палец к носу, с наслаждением вдыхает запах детского лона, сует его в рот и тщательно облизывает. Наконец он вынимает изо рта влажный, блестящий от слюны палец и улыбается Фанни. С лица его не сходит обычное для него веселое выражение.
– Завтра я уеду. Завтра я уеду, и это будет только сон, да, прекрасно, как сон, – повторяет он ей на ухо.
Дыхание у него горячее, частое. Фанни поворачивается к Луизе и тотчас чувствует, как все тело Богдана напряглось. Его зашкаливающий пульс с силой бьется о ее спину. Жонас уснул на коленях у матери, невзирая на шум и суматоху вокруг.
– Мама, – говорит Фанни, – я хочу домой, у меня живот болит.
Луиза хмурит брови, успокаивая ее укоризненной улыбкой. Ну почему ее дочери надо испортить такой чудесный день?
– Очень болит, – настаивает Фанни, – пойдем домой.
Быстрым взглядом Луиза умоляет Армана вмешаться, но тот подчеркнуто отворачивается. Она все же встает и, заставив весь ряд подняться, чтобы пропустить их, уводит за собой Фанни, таща ее за руку сильнее, чем следовало бы. Но что с того, что мать рассердилась, все для Фанни предпочтительнее, чем терпеть и дальше присутствие Богдана. Она, кстати, не лжет, живот и вправду разболелся, и ее лихорадит. Прежде чем им удается покинуть ряд, Луиза поворачивается к девочке:
– Ты просто маленькая эгоистка.
Она умолкает и больше не раскроет рта до вечера, когда мужчины и мальчики вернутся домой.
От Богдана и в самом деле в Фанни останется впечатление сна. Исчезнет его лицо, как и ощущение его руки и проникшего в нее пальца, и она удивилась бы, если бы ей напомнили, как привязалась она к моряку, даже имя которого вскоре ничего ей не будет говорить.
Что останется от дня Святого Людовика, так это впечатление голубого неба, такого голубого, что кажется белым, больно смотреть; ослепительное солнце, пламенеющее над городом, и гул, людское многоголосие, которое поднимается в густом воздухе все выше и тает в патине неба. Странное чувство омерзения к воспоминанию о пляже и руке иностранца, лежащей на бедре матери, как будто в каком-то смысле ее, а не Луизу замарала эта ласка. Потом, размытые до полной неразличимости, искаженные и неузнаваемые слова Луизы, ее настойчивость, дескать, терпи прикосновения Богдана, ее злой упрек. Неуловимый осадок в дальнем уголке сознания, где пустит корни и будет расти стойкая обида Фанни на мать.
