Когда Фанни выходит из ванной, Луиза уже открыла в кухне ставни и стоит, облокотившись на подоконник. Она всматривается в улицу, а чашка очень черного кофе дымится рядом с ней на кухонном столике.
– Небо затягивается, – говорит она, когда входит дочь, – боюсь, как бы дождь не пошел.
Ее тревога кажется искренней, и Фанни рада бы ее успокоить, но у нее нет сил.
– Я пойду. Заеду за Камилем и Жюлем, и мы будем здесь к восьми. Ты уверена, что тебе больше ничего не нужно?
Луиза закрывает окно, и они смотрят друг на друга довольно долго, хотят что-то сказать, но обе не находят слов.
– Нет, – говорит Луиза, – не беспокойся за меня.
Фанни кивает, закидывает ремешок сумки на плечо.
– Тогда я пошла.
Уже в дверях кухни она останавливается на минуту и оборачивается:
– Я уверена, что теперь все будет хорошо.
* * *
С утра мать сильно тошнило, и отец сразу догадался, что она в тягостях. Тогда он избил ее. Арман надолго запомнит, как его мать корчилась на полу под ударами, а они с Антонио и сестрами затаились в углу. Малыши, как детеныши хищной стаи, научились слушаться инстинкта выживания. Сжатые кулаки, тяжелые, как камни, обрушиваются в тишине на живот матери и ниже, на темную поросль там, под юбками, а она не кричит. Каждый удар словно тонет в толще юбок, исторгая из ее груди лишь короткий вздох.
Странность сцены в этой тишине, необычайной тишине, не слышно плача, когда отец, ковыляя, наступает, а мать отползает задом, пока не натыкается спиной на стену. Красная струйка стекает из уголка ее рта и капает на пол, зубы в розовой пене; она вымучивает улыбку, от которой застывают дети в темном углу. Ее глаза, кажется, не видят больше убогой комнаты, взгляд устремлен в ночь за стенами, исступленно рыщет во тьме. Это уже не мать, а обезумевшее животное, как та овчарка, которую нашел Арман в лесу на склоне холма, – она попала в волчий капкан и грызла свою лапу, чтобы освободиться. Этот отчаянный взгляд, исполненный боли, обращен к двери, за монументальной фигурой отца, его красным в пламени очага профилем.
C’è la guerra. Una bocca da sfamare in più e ti strangolo con le mie stesse mani
[29].
Он смотрит, как она переводит дыхание, утирая рот тыльной стороной ладони, потом отворачивается и выходит из дома, оставив дверь открытой в ночь.
– Va a fottere nella fi ga di un’altra!
[30] – кричит мать, заходясь полным ненависти воем, от которого цепенеют дети.
Она еще долго сидит на полу, уткнувшись подбородком в согнутые колени. Сложив руки на животе, тихонько раскачивается. Наконец дети нерешительными шагами подходят к ней, но мать отталкивает их, стоит им ее коснуться. Она опирается на стойку кровати и, морщась от боли, с трудом встает. Позже возвращается отец, пьяный, и никто не произносит ни слова до глубокой ночи, когда дети просыпаются от криков. Отец, голый до пояса, стоит в изножье кровати и держит в руках простыню, на которой расплывается темное пятно.
– Guardate, questa troia ha sporcato tutto il letto!!
[31]
Голос его сел от ярости. Он набрасывается на детей, севших в своих кроватках. Мать стонет и комкает в руках край простыни, которым пытается прикрыть заалевшие ляжки. В воздухе, под вонью копоти, стоит железистый запах нутра, который Арман отчетливо сохранит в памяти на всю жизнь. Отец цыкает на детей, чтобы лежали смирно, но велит Арману помочь ему вытереть кровь с пола. Он меряет шагами комнату; сестры хнычут, и он приказывает им замолчать. Всю ночь мать истекает кровью на постели, бредит в лихорадке, и никто из детей не смеет приблизиться к ней. Они молча смотрят, как отец вливает немного воды ей в рот, потом запихивает сено между ее ног.
Чудом, скажет она потом, она пережила incidente, и уже два дня спустя, бледная, как покойница, кипятит простыни и одеяла, развешивает их во дворе, как будто не произошло ничего такого, что нельзя было бы сразу забыть. Она ходит мелкими шажками. Вечером Арман наблюдает за ней, когда она снимает платье, чтобы надеть ночную рубашку: ее живот весь в синяках, он кажется черным, словно гнилым, – этот образ он всегда будет ассоциировать с женским чревом, невольно питая отвращение к плодоносящей плоти, – и больше речи о беременности матери не зайдет никогда.
* * *
Этого дня никто из них не помнит. Они на берегу озера Салагу, красная почва, в которой окисляются соли железа, перепачкала их босые ноги. Стоя у кромки воды, Фанни смотрит на озеро, по которому плавают дикие утки. Арман рядом с ней, его рука лежит на ее затылке, пальцы скользят по ее спутанным волосам. Воздух благоухает можжевельником, дубами и кленами. Тяжелые облака плывут по небу, свет пробивается между ними, обрызгивая их лица. Луиза расстелила скатерть рядом с сумкой-холодильником, она держит Альбена за руку и ведет его к ним. Встрепанные волосики окружают его маленькую головку. Дети бегают у воды, их ноги мокры, они визжат. Арман обнимает Луизу за талию, она прижимается виском к его плечу, вспыхивает под солнцем ее бледный лоб. Ей нравится чувствовать его так близко; она угадывает тепло под курткой из толстой шерсти.
– Ты счастлива? – спрашивает Арман, не сводя глаз с бегающих детей.
Луиза поворачивается к нему, кладет руку на грудь, вздрагивает и прижимается крепче. Арман улыбается, и она чувствует, что он доволен.
Фанни и Альбен возвращаются к ним, их ноги припудрены землей. Вместе они идут к скатерти и устраиваются на ней. Арман ложится на спину, закинув руки за голову. Он смотрит на Луизу, как она хлопочет, как заботится о детях, и знает, что все они разделяют это чувство полноты под шелестом тополей, листва которых дробит свет и высокий полет луня. Что-то, однако, глухо клокочет в нем. Ему это привычно и, кажется, поддается укрощению, но он неискореним, этот гнев с примесью отчаяния.
Позже дети играют в дюнах, а Луиза ложится рядом с ним.
– О чем ты думаешь? – спрашивает она.
– Ни о чем, – отвечает Арман, – я ни о чем не думаю. Мне просто хорошо.
Он силится прогнать мрачное чувство, и оба в этот миг уверены, что память об этом дне на Салагу останется с ними как залог испытанного когда-то счастья. Они и не догадываются, что беспощадное время уже подтачивает его, разъедает, чтобы вскоре растворить в забвении.
* * *
Мать зовет его с крыльца, а он не откликается, несмотря на явную нервозность в ее голосе. В кустах боярышника сорокопут насадил на шип свою добычу. Армандо берет большим и указательным пальцами тельце землеройки. Шерстка шелковистая на ощупь, посиневшее брюшко поддается под давлением его пальцев, и он чувствует сильный запах падали. Тошнотворный запах, но ему нравится, потому что он часто ощущает его вблизи полей, у канав в дни большой жары. Очень аккуратно он снимает грызуна с шипа, проткнувшего ему затылок, кладет себе на ладонь: крошечный ротик открыт, в середине поблескивают два зуба. Глаза сухи. Где-то кричит сорокопут. Армандо думает, что он наблюдает за ним, и насаживает землеройку на длинный шип, после чего вытирает руки о штаны, содрогнувшись от омерзения.
