– Мама! Посмотри на меня! – кричит она, сложив руки рупором.
Фанни лежит на животе. Визг и шум прибоя перекрывают голос Леа. Девочка чувствует вдруг возбуждение и раздражение, потом думает, что сможет перебраться на мол, ей достаточно для этого вскарабкаться на стену.
– Мама!
Она поднимает руки и машет. На мгновение свет чеканит ее, отчетливо выделяя контуры рук, скользит по прозрачной коже и встрепанным волосикам, лежащим на плечах; она кажется маленькой иконкой на вершине скалы, офортом, который несколько купальщиков сохранят в дальнем уголке сознания. Вспоминая этот день на пляже, они увидят ее, Леа, стоящую высоко над ними, и парусники вдали, теряющиеся в солнечных бликах. Но лишь на одну секунду Леа уловила и сосредоточила красоту мола Сен-Луи в этом своем образе, подняв руки к бледному небу, и вот уже нога ее оскальзывается на глыбе, и она падает навзничь, растягивается во всю длину, бесшумно, как тряпичная кукла. Море по-прежнему ласково плещет вокруг, не выдав удара маленького тельца о бетон, вырвавшегося из него дыхания. Леа сначала ничего не чувствует, только удар от падения, навалилось небо, камень жжет спину, ягодицы, потом волна жара захлестывает горло, и тело цепенеет. Наконец, могильный холод, мурашки в челюсти и позвоночнике отделяют ее от пляжа, приоткрывая мир, где реальность, в которой она жила до сих пор, осталась лишь фоном. Леа подносит руку к горлу и нащупывает металлический прут, проткнувший шею, горячий поток заливает его и бурлит вокруг, но пальцы уже как чужое ощущают ее собственное тело.
Вдали слышатся крики. Какой-то мужчина рядом с ней. Он стаскивает футболку и прижимает к ее шее. Она чувствует щекой ткань и исходящий от нее запах пота. Он напоминает ей запах отца летом, когда тот работает в саду. Подбегают другие люди, но Леа уже различает только тени. Их суета вдруг становится ей безразлична. Леа не чувствует боли, только усталость накрывает ее, изнуряя. В последний раз ей кажется, что этот день, этот летний день на пляже навсегда. Навсегда окутанное сном тело матери, навсегда игра Мартена и их искрящаяся солью кожа. Навсегда плеск разбивающихся о камни волн и огромное небо, в котором гаснет ее взгляд.
* * *
Луиза едва удерживает телефон в руке, потом, слишком измученная, чтобы отвечать Альбену, предпочитает положить трубку. Боль в пальцах уже пересилила действие лекарств и отдается до самых локтей так сильно, что она держит руки перед собой, не в силах даже обхватить ими живот. Фанни тоже встала, Луиза слышит ее шаги в комнате наверху. Застыв в прихожей, в меркнущем послеполуденном свете, в смешанном запахе мастики и стряпни, она принимает решение: ужин сегодня вечером состоится во что бы то ни стало. С самого утра этот день не переставал чинить ей все мыслимые препятствия. Семья, думает она, может теперь распасться. И все равно, даже если она останется одна, стол будет накрыт и ужин подан. Речь идет о ее достоинстве, о памяти Армана, об этом клане, который все они образуют помимо своей воли. Ужин – единственная надежда на то, что будет восстановлен порядок.
По лестнице спускается Фанни, оторвав Луизу от ее мыслей. Она поднимает взгляд на дочь и говорит:
– Это был твой брат, Альбен. Он не придет сегодня вечером.
Она вспоминает губы Фанни на своих губах, это объятие, от которого оторвал ее неожиданный звонок.
– Все как-то пошло… вразнос, – говорит она так, будто это слово ей непривычно, но она не может иначе выразить свое непонимание.
– Что-то случилось? – с тревогой спрашивает Фанни.
Луиза медленно качает головой, не готовая поделиться тем, на что намекнул Альбен по телефону.
– Нет, поссорился с Эмили, я думаю. Он просил, чтобы мальчики сегодня переночевали у тебя. Хочешь что-нибудь съесть? Я согрею кофе.
Она очень осторожно трет ребром ладони о бедро, поднимает руку, чтобы пригладить волосы, и идет в кухню.
– Сядь, – говорит Фанни, – я сама.
Горит газ, и в кухне жарко. У обеих такое чувство, будто они остались в спальне, лежат на кровати, и их жесты борются с какой-то неловкостью или стыдливостью, чтобы рассеять это минутное помутнение. Все разом, думает Луиза, дети посягают на честь своего отца. Даже Альбен, который всегда защищал его память, теперь требует от Луизы оправдания, речи в защиту чистоты Армана. К чему противостоять гневу Альбена и что он способен услышать? Луиза чувствует себя слишком слабой, чтобы оправдываться перед ним после стычки с Фанни. Она принимала Армана таким, каким он был, и для нее сейчас важно, что он стал в последние годы добрым человеком, немного грустным и растерянным, но безобидным. Эти годы, думает Луиза, должны перечеркнуть все остальные. Фанни вытирает губкой стол, ставит на него чашки.
– Окажи мне услугу, милая, – говорит Луиза, – зайди за Камилем и Жюлем перед ужином. Я хочу, чтобы они были с нами сегодня вечером.
Фанни наливает кофе в чашки, ставит кофейник на подставку и видит, как подрагивают уголки губ матери, но от ее смятения ей не по себе и уже хочется уйти.
– Я скоро, – говорит она.
Луиза рассеянно кивает.
Перед уходом Фанни закрывается в ванной. Положив руки на край раковины, смотрит на свое отражение в овальном зеркале. Ожидала ли она увидеть что-то другое, не эти чуть смазанные черты, не это слегка удивленное выражение, которого никто, кроме нее, не распознает? День близится к концу, но эти часы позади образуют препятствие, непреодолимое и, однако же, побежденное. Ни за что на свете, думает Фанни, она не пережила бы этого снова. Предполагала ли она потрясение основ? Намеки на истину, всплывшее прошлое и объятие Луизы в детской – должны ли были они изменить непреложный порядок вещей? Как могла она подумать, что одни лишь слова способны поколебать окружающий мир, незыблемость дома? Ничто с виду не изменилось ни в этом знакомом лице, в которое она, однако, невольно всматривается с подозрением, ни в привычном порядке перед ней – все тот же ровный ряд бутылочек на полке, прозрачные складки душевой занавески. Луиза заканчивает прибираться в кухне, знакомый и успокаивающий звук стукающихся друг о друга приборов в ящиках доносится до Фанни. В окно, выходящее на задний двор, сочится сумрачный свет, чернильная синева разливается по стене. Небо, кажется, затянуло облаками, но это, собственно, и все. В стакане на раковине стоит зубная щетка Луизы, щетка с изношенной, поредевшей щетиной, вдруг вызывающая в Фанни волну нежности. Ей вспоминаются слова Луизы лет десять или двадцать тому назад, когда она говорила, смеясь, как боится постареть, потому что старые женщины, по ее мнению, все одинаково пахнут, сладковато, чуть приторно и непристойно, и никакой одеколон не может этот запах замаскировать. А вот и флакон с туалетной водой под зеркалом, на стеклянной полочке, при виде пожелтевшей этикетки с коричневой каймой у Фанни сжимается горло. Она думает, не подкраситься ли, разглядывает в зеркале свой бледный цвет лица, который умеет скрыть, подчеркнув скулы румянами, а дряблеющие веки выделив пурпурной ноткой. Это отражение, думается ей, скрывает память об ее умершей дочери, точно нарост, чудовищную опухоль. И как ей быть, когда Матье решит с ней расстаться и Мартен наверняка последует за ним?
