– Этот вопрос решен, – ответила Эмили. – Я перееду с Сарой к моим родителям сегодня же вечером. Они примут меня на время, пока мы не устроимся. Я могу забрать и мальчиков, но подумала, что они могли бы остаться с тобой, если ты не против. Лучше пока ничего им не говорить.
Альбен кивнул и положил руку на плечо Эмили. Он понятия не имел, как должен реагировать, и удивлялся про себя, что так растерян и не испытывает гнева, а только глубокое уныние. И тут ему вспомнилось одно утро, забытое утро, о котором лицо Армана, удалявшееся в порту, вернуло ему странное и бледное воспоминание.
В то утро, думал Альбен, не сводя глаз с Эмили, предстоял день лова, и тьма еще окутывала дом. Серый свет сочился в пустые комнаты с незакрытыми ставнями. Из приоткрытых спален выползал запах сна, юношеский, кисловатый запах тел Жонаса и Фанни, веяло их дыханием. Что его разбудило – приглушенные ли голоса мужчин, доносившиеся сквозь толщу стен? Вставать Альбену не хотелось. Он дремал и потягивался, еще не вполне проснувшись. Наконец он решился откинуть одеяло и спустить босые ноги на ковер. Жонас, вспомнилось ему, крепко спал, отвернувшись к стене. Альбен открыл дверь и выскользнул из спальни. Он прошел, потирая глаза, в коридор, где полоса света рассекала стену напротив ванной и загибалась под прямым углом на потолке. Он заглянул в приоткрытую дверь, скорее угадав, чем услышав голоса отца и угрюмого молчаливого сирийца, который тогда жил у них. Этот человек стоял спиной к Арману, но Альбен увидел в зеркале отражение его больших светлых глаз.
Дальше не было ни логики, ни движения, его воспоминание замерло в череде застывших и расплывчатых картин. Рука Армана лежит на лопатке моряка, его спина хрупкая, тощая, позвонки проступают на ней, точно четки под кожей. Опираясь двумя руками о раковину, сириец опускает лицо, и Альбен больше его не различает, но видит эту руку, лежащую на нем, словно жест утешения. Мольба о прощении? Не описывает ли она круг, лаская? И молчание, это молчание двух мужчин, которые ничего больше не говорят, заставляя Альбена затаить дыхание. Он не может шевельнуться, боясь, что скрипнет половица, но он и заворожен наготой моряка, различая его бледные ягодицы и бедра, тень волосков на ляжках. И эта близость, почти чувственная, ему, ребенку, кажущаяся лишь странной.
Двое мужчин были так близки в этом мелькнувшем в порту воспоминании, что естество Армана, он угадывал это, касалось белого тела моряка.
Он убрал руку, ощутив силу своей хватки в суставах пальцев.
– Ты не решишь это силой, не в этот раз, – сказала Эмили, отстранившись.
Альбен чувствовал себя оставленным, оглушенным и уже сомневался в подлинности этого воспоминания и сцены у подножия маяка.
– Успокойся, – произнес он без всякого выражения, – не устраивай представлений, это смешно, пойдем домой и поговорим обо всем этом на свежую голову.
Эмили посмотрела на него испуганно. Движения ее были быстры, во взгляде не читалось и тени сочувствия. Альбен выглядел жалким, и она осмелела:
– Мы не пойдем домой вместе, ты еще не понял? Ты не знаешь, как долго я жду этого момента, как давно я должна была сказать тебе все это. Ты не представляешь, какое это облегчение. Мне больно видеть, что ты удивлен, что ты ничего подобного не ожидал, ни о чем не догадывался.
Теперь она выглядела очень спокойной, только, казалось, нетвердо стояла на ногах.
– Ты никогда ни о чем не задумывался, правда? Знаешь, почему я хотела увидеться с тобой здесь, в порту? Чтобы не оказаться с тобой наедине, Альбен. Потому что от одной мысли оказаться с тобой наедине в эту минуту у меня ныло в животе. Даже дети боятся тебя, даже они тебя избегают, разве ты этого не видишь?
Альбен шагнул к Эмили, но она тотчас отпрянула и ненадолго замолчала.
– Впервые за пять с лишним лет, за пять долгих лет я просто чувствую себя настоящей, больше не ломаю комедию.
Пять лет, подумал Альбен; это надо было вернуться к рождению Сары и известию о болезни Армана.
– Почему ты столько молчала? Мы могли поговорить об этом раньше.
– Ты отдалился от нас. Я тебя больше не знаю. После смерти твоего отца для тебя нет ничего, кроме твоих моряков, твоей работы в хостеле. Я пыталась дать тебе понять, что у нас не ладится, но ты ничего больше не видишь, только это.
И она указала на порт вокруг.
– Ты знаешь, что это для меня значит и сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы этого добиться, – сказал он.
Эмили кивнула:
– Кому как не мне это знать, но сегодня, похоже, для тебя больше ничто не имеет значения, даже мы. Ты стал таким же, как твой отец, как Жонас. Вы все – эгоисты… Но я не хочу кончить, как твоя мать, в этом одиночестве, в унынии. Я хочу получить от жизни еще что-то, кроме твоих отлучек, вспышек гнева, твоей тихой жестокости всякий раз, когда ты меня трогаешь. Знаешь, когда я поняла, что так продолжаться не может? Когда осознала, что не могу выносить твой запах, Альбен. Твой запах, запах твоей кожи, твоего пота, твоего дыхания, твоего естества. Меня тошнит от него. Альбен, все в тебе мне гадко. И я подумала: как мы дошли до этого? Как я могу питать отвращение к отцу моих детей? Что случилось, почему чувство, которое я к тебе испытывала, чувство любви, полноты, доверия, с годами стало отвращением? Я хочу жить, Альбен, вот причина. Хочу чего-то сильного. Не этой скуки, этой пустоты, этой неудавшейся жизни. Я ведь верила в те глупые обещания, которые мы давали друг другу. Разве о такой жизни мы мечтали когда-то? Мы думали, что нам уготована судьба, в которой не будет скуки, в которой мы будем не такими, как все, а ты все это похоронил. Ничего не осталось, только чистенький домик, размеренная, банальная жизнь…
Эмили повернулась к нему спиной и оперлась о стену. На судоремонтной платформе внизу мужчины возобновили работу, шипели струи под высоким напором. Альбен понял, что возразить ему нечего. Конечно, он был не на высоте и, наверно, стал другим человеком, непохожим на того, в которого когда-то влюбилась его жена, и все же он должен был суметь напомнить, чем была их история. Та прогулка в лесу, о которой он вспоминал чуть раньше, и свет осеннего дня. Сумерки над коттеджным поселком, когда дети гоняли по улице на велосипедах. Ранние утра, когда они просыпались рядом, уверенные, что принадлежат друг другу, а стало быть, им принадлежит мир. Запах Эмили на воротнике блузки, на подушке; эти минуты, когда он знал, что она здесь, в одной из комнат их дома, и до него доносился ее голос и голоса детей. Это чувство абсолютного. Картина Дали в их спальне, «Девушка у окна». Он никогда ей этого не говорил, но всегда был уверен, что это она, Эмили, эта девушка-созерцательница, и уже не мог подумать о ней, не увидев мысленно картину, и наоборот. Тот день каникул в Жере, когда они ложились, образуя глубокие ниши на поле высокой пшеницы. Молодые ночи, когда они, пьяные, обнимались посреди черной воды и дробящейся на волнах луны. Эмили, вид снизу, когда она сидела над его лицом, подставляя его губам свое раскрывшееся лоно. Рождение каждого из детей. И всегда это чувство, что живешь, но и ощущаешь, как жизнь проходит, и ничего об этом не говоришь. Все эти мгновения Альбену хотелось напомнить Эмили, но встающие перед глазами образы он не мог обозначить словами. У него было чувство, что он удержал бы ее, если бы мог изложить, сгустить, извлечь наружу это счастье, которым они по недомыслию пренебрегли. Он подошел к ней, но не коснулся и, прислонившись к стене, посмотрел в другую сторону, на рейд.
