– Возьми себя в руки. Твоя дочь умерла, Фанни. Она умерла три года назад, ты это понимаешь? Три года! А ты не умерла вместе с ней. Никто, слышишь, никто не вернет тебе Леа. Ты не можешь ставить другим в вину, что они продолжают жить. Земля по-прежнему вращается, жизнь идет своим чередом. Это так, и перестань киснуть.
Фанни высвободилась из его объятий, бледная и дрожащая, и вдруг молча заколотила Альбена кулаками в грудь, пока к ним не кинулся Матье и не обнял ее, удерживая.
– Мы все, – заговорила она, обезумев от ярости, – мы все заслуживаем смерти. Вся эта окаянная семья с ее паузами и недомолвками. Вот что должно бы сгинуть. Но не Леа. Не моя дочь.
За стоящими на приколе судами несколько кораблей входили в порт, сопровождаемые стаями чаек, чьи крики, по мере того как Альбен приближался, больно били по мозгам. Прошлое было зыбким и переменчивым. Мгновения, из которых состояла его жизнь, казались неосязаемыми и придавали присутствию Эмили привкус ирреальности.
– Альбен, – сказала она, однако, – у нас с тобой не может так больше продолжаться.
Он ощутил словно занозу поперек горла.
– Что ты такое говоришь?
Эмили прерывисто вздохнула, и он понял, что она его боится.
– Я так больше не могу, – сказала она, – это тянется слишком долго, надо кончать.
– Да о чем ты, наконец, черт возьми?
От гнева сел его голос, напряглись мускулы челюстей, и ему пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобы продолжать выглядеть спокойным. Он думал: Я не Арман. И тут же следом: Никогда он не позволил бы Луизе говорить с ним таким тоном. Почему ему так нужно было всегда равняться на отца в своей жизни и своих решениях?
А ведь в этом же порту Альбен сумел ему воспротивиться. Торжественным тоном Арман попросил сопровождать его на траулер, владельцем которого он стал. Это судно и команда были его гордостью, доказательством того, что он наконец состоялся, и, наверно, он горько сожалел, что не добился этого раньше, до смерти деда, ведь каким реваншем над жизнью это было бы и какой гордостью для старика! День шел на убыль, и порт зеленел, мачты расчертили бурое зимнее небо. Они шли, сунув руки в карманы пальто, кутая подбородки в воротники, и торопливо курили.
– Я думал над этой историей, – сказал Арман, – по-моему, это все несерьезно.
Альбен сказал ему о своих планах бросить рыбную ловлю и выучиться на социального работника; отец усмотрел в этом сначала лишь мимолетную прихоть, но Альбен, против всяких ожиданий, поступил на курсы и должен был покинуть экипаж в конце года.
– Папа…
Арман прервал его, подняв руку:
– Нет, я понимаю, сын, что тебе хочется чего-то другого, занятия полегче или просто перемен, но, в конце концов, ты понимаешь, что эта работа не для тебя?
– Почему же? Именно этим мне хочется заниматься. Я никогда не знал ничего, кроме рыбной ловли, но там у меня нет будущего, ты сам это говорил.
Арман нахмурился и покачал головой. От возлияний лицо его приобрело восковой оттенок. На скулах и шее краснели сосуды.
– Говорил, но на самом деле так не думал. Правда твоя – работа нелегкая, но мы созданы для этого, мы с тобой, понимаешь?
– Нет. Нет, папа, я на самом деле не чувствую, что создан для этого.
Арман сплюнул на землю, и они продолжали идти бок о бок во враждебном молчании. Дойдя до траулера, они остались стоять на пристани, глядя на судно.
– Послушай, – сказал наконец Арман, – ты знаешь, сколько мне пришлось попотеть, чтобы иметь все это. Вспомни наш первый выход в море. Разве не были мы в тот день королями? Через несколько лет этот траулер станет твоим, а если еще потрудиться, в твоем распоряжении будет и не одно судно. Ты будешь хорошим хозяином, сынок, поверь мне, ты еще поблагодаришь своего старика отца.
Альбен вздохнул и несколько раз затянулся, глядя на траулер, на боках которого играл желтый свет фонарей. Он постарался ответить голосом мягким и покорным:
– Я понимаю, папа, я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать, но я хорошо все обдумал. Нет у меня к этому тяги, я хочу другого для себя, для Эмили и детей. Хочу чувствовать себя нужным, делать что-то, что имело бы смысл, понимаешь?
– То есть это, по-твоему, смысла не имеет?
– Я не то хотел сказать.
– Не пойму я тебя, Альбен. Как ты можешь подвести меня теперь? Да, работа у нас трудная, но разве я когда-нибудь жаловался? Разве хотел все бросить и заняться другим ремеслом?
– В том-то и дело, что я – не ты. Это хотя бы ты можешь понять? Ты решил за меня, папа. Я и не помню, чтобы мне приходилось задаваться вопросом, чем я на самом деле хочу заниматься, до сегодняшнего дня. Даже мальчишкой я об этом не задумывался, я знал, что ты сделаешь из меня рыбака и альтернативы у меня нет.
Арман усмехнулся, но голос его сел. В первый и единственный раз в их жизни Альбен, сын, на которого он возлагал столько надежд, перешел на сторону других и дал ему отпор.
– Ах вот как, – сказал он, – опять я во всем виноват, да? Вот как они сумели запудрить тебе мозги? Это твоя мать? Или Жонас?
– Никто, я уже способен сам за себя решать, без чьей-либо помощи.
Они снова замолчали, закурили по сигарете и коротким кивком приветствовали парня, проходившего по набережной.
– Мы оба знаем, что я не смогу продолжать один, – сказал Арман.
Он заговорил непривычным тоном, почти умоляюще, и Альбен на миг заколебался, не пойти ли на попятный, чтобы не доканывать отца.
– Придется продать, – услышал он свой голос. – Я не передумаю.
Арман всмотрелся в лицо сына, и, когда Альбен, не выдержав его взгляда, отвернулся к порту, отец улыбнулся уголком рта и коротко сжал его плечо:
– Договорились.
Потом он повернулся и зашагал к городу, оставив в одиночестве задрожавшего Альбена.
– Я ухожу от тебя, Альбен, все кончено.
Эмили остановилась и повернулась к нему, как будто ей было необходимо смотреть ему в лицо и видеть на нем реакцию на свои слова. Они стояли у подножия маяка, в его тени на молу, удивительно безлюдном для летнего дня. Краем глаза Альбен различал судоремонтную платформу внизу, между заправочной станцией и маяком, где стояли под солнцем траулеры на спусковых салазках, точно выброшенные на берег киты между торчащими лебедками.
– А дети? – спросил он бесцветным голосом.
Он чувствовал себя неимоверно усталым, его доконал этот день, который никак не кончался, наваливаясь на него тяжестью времени. Эмили как будто растерялась от его вопроса; ее удивило, что его заботят дети. Вот, подумал Альбен, каким он выглядит в их глазах; этот образ, который он тщательно создавал, казался ему иногда таким далеким от того, кем он был на самом деле или кем бы ему хотелось быть. Жена считала его равнодушным к детям. Сестра и брат презирали его за то, что он никогда не мог противостоять отцу. Мать любила его, но больше по долгу и потому, что он хранил живой память об Армане.
