Он шел как-то вязко на встречу с Эмили, сердце сжималось в грудной клетке. По телефону она потребовала срочно увидеться, и отчего-то в этой поспешности в Альбена проник страх. Он шел, а хотел бы бежать без оглядки. Сегодня, перед ужином, что-то нарушило банальную гармонию летнего дня. Неприметное смещение будней, проникновение прошлого. Хаос, размах которого он уже предчувствовал и перед которым сознавал свое бессилие. Какую власть имел он над сплетением событий, их причинами и следствиями, неотвратимостью семейного ужина и встречи с Эмили? Альбен чувствовал себя усталым, хотелось сесть и больше не двигаться. Он уставится в точку на другом берегу и исчезнет в ней. А наутро проснется один, в грязи и с вчерашними призраками. Он шел для очистки совести, по обязанности, из детерминизма, готовый исполнять свои роли мужа, отца, сына и брата, готовый соответствовать тому, чего ждал от него этот мир. Город, знакомый своими линиями и высотами, материализовал прошлое, и идти через него значило следовать извилистыми путями воспоминаний.
Особенно одолевали его образы. Образы возвращали его телу вес и тяготение. Альбен осознавал это скопище плоти и костей, которое толкало вперед движение его шагов, – это был он, но это была лишь часть его, от которой ему хотелось освободиться. Он нес внутри себя бетонные глыбы в граффити, торчащие из ила вдоль железнодорожных путей. Заводы и величественные силосные башни. Красный кирпич и крытые железом крыши, оседающие от времени. Просторы, где как будто парили купы низкой травы и в извилистых расщелинах блестела вода, похожая на ртуть. Он нес в себе дни сильного ветра и синеву тьмы, в которой тонет То. Осенние месяцы, когда все желтеет. Изгибы лоз, окровавленных багровыми листьями. Пилоны и товарные вагоны, крытые брезентом. Лепнину на фасадах домов. Красные буйки на канале. Куски цемента, покрытые мидиями, актиниями и морскими ежами. Вспоротые шины и железные прутья. Он был полон и другими, его родными, и воспоминаниями, в которых был подле них на разных этапах жизни.
Он увидел себя в саду дома в Ле-Метери
[26] с братом и услышал, как Жонас говорит:
– На этот раз я ухожу, Альбен, ухожу насовсем.
– Почему у тебя все не как у людей?
Жонас со вздохом отвечает:
– Ты не можешь просто пожелать мне всего хорошего?
Стеклянная дверь гостиной отодвигается, Эмили выходит на террасу, держа руку на животе. Она машет им. Ее тень скользит по плитке до тучной травы, и Альбен думает в этот миг, что беременность жены обеспечивает ему превосходство над Жонасом, непреходящесть во времени, возможность построить жизнь и наполнить ее смыслом через ребенка, но думает и о том, что обнимет сегодня вечером это тело, вместилище жизни. Эмили ляжет на бок, и он возьмет ее сзади. Она будет шептать: осторожно, осторожно, осторожно на каждое движение его чресл. Наверно, Жонас думает, что Альбен отчитывает его, как отчитал бы Арман, и уже не может отличить их друг от друга. Но ведь их молчание не от родства, а от той дистанции, которую предполагает близость между двумя мужчинами. Эмили заправляет прядь волос за ухо. Она улыбается им, щеки ее округлы, взгляд устремлен только на него; и тогда Альбен поднимает бутылку пива в сторону Жонаса и говорит:
– Ты прав, выпьем за тебя, за Тулузу, за мужчин, которые, уходя, становятся свободнее.
Он смеется и подносит горлышко к губам. Жонас улыбается и тоже пьет, быстро, жадно. Струйка пены течет по бутылке, белеет на смуглой коже его руки, между большим и указательным пальцами, стекает на запястье и теряется под кожаным ремешком часов. Этот образ отзывается в нем год за годом, как те облезлые теннисные мячики, которые они вместе швыряли изо всех сил в бетонные сливные канавки на верфях Сета, и те отскакивали и отскакивали без конца, – образ, не покидавший его до этого летнего дня, когда Альбен шел по набережной Максимена Ликарди на встречу с Эмили, в грохоте отбойных молотков и треске сварки, хохоте чаек, скрипе канатов и стуке сталкивающихся мачт.
Прошлой ночью Альбену приснился дом. Он входил в дыру, словно проломленную в стене гостиной, и видел перед собой бесконечные галереи, переплетенные друг с другом. Перед ним зияли новые отверстия, в которых уже не было ничего каменного, словно вылепленные из плоти, похожие на сфинктеры, и он с большим трудом протискивался в них и оказывался в больших пустых комнатах. В одной из них, подсказывал ему инстинкт, что-то крылось. Что-то темное и угрожающее преследовало его, и он чувствовал себя затравленным зверем. Он видел Луизу, которая там ходила. Эти лабиринты, должно быть, были ей знакомы, потому что она не удивлялась, встречая Альбена среди стен, и говорила, взяв его лицо в ладони:
– Мой милый, мой маленький, лучше бы тебе уйти поскорее, пока не началось.
И она снова удалялась, ее ночная рубашка исчезала впотьмах. Он хотел удержать ее, но, охваченный ужасом от мысли, что заблудится, поворачивал назад и, не сознавая, что прошел то же расстояние, выходил в гостиную. Оттуда он бросался на улицу. Дом казался хижиной, кукольным домиком, глядя на него, невозможно было даже заподозрить, какой внутри лабиринт. Альбену внезапно думалось, что Луиза, Фанни и Жонас остались в доме – не их ли это синие тени в окнах? – и что надо их предупредить, но он больше не мог дойти до двери. С каждым шагом он словно вытягивал ногу из глины.
Он заметил Эмили, прежде чем она его увидела. Толпа туристов скрывала его от нее. Альбен замедлил шаг, задержался в стороне от прохожих, за витриной с открытками, в тени аркад. Она сделала несколько шагов, прислонилась к каменному молу Сен-Луи. На ней была туника из темного муслина. Черные как смоль волосы выделялись на фоне неба. Отраженный свет моря ложился вязью на ее голову и плечи, и она казалась хрупкой и желанной. Как вышло, подумалось ему, что она стала бояться прикосновения его тела?
Однажды осенью они шли в Севеннах под холодным моросящим дождем, как вдруг Эмили легла на землю. Антрацитовое небо проглядывало сквозь кроны сосен и дубов. От как будто развороченной земли пахло гумусом и поганками, веяло душком корней и трухлявых стволов, в которых кроются жирные личинки. Дыхание Эмили клубилось в бледном сером сумраке лесной чащи. Она расстегнула одну за другой пуговицы на своих джинсах, обнажив белизну бедер, на которой отпечатались швы. От холода проступила синяя паутинка вен, и кожа ног покрылась мурашками. Красные хлопковые трусики врезались в пах и низ живота. Альбен различил сквозь ткань тень лобка и лег рядом с ней. Их взгляды не отрывались друг от друга, и лес сомкнулся над ними безмолвным сводом, который разрывал временами крик хищной птицы. Альбен просунул палец под резинку, ощутив подушечкой кружево, потом его рука потянула трусики вниз, на бедра. Волосы, которые она не брила, темнели густым треугольником, он любил их сладкий запах, чуть сальный – ее кожи, и другой, потаенный, ее лона и влаги. Волосы Эмили разметались по земле, перемешались с обломками ветвей, с бурой и рыжей листвой. Не было другого образа, который показался бы Альбену более приближенным к красоте, абсолюту, адекватному совершенству мира. Если останется только одно воспоминание, подумал он, глядя на жену в старом порту Сета, то вот это. И при мысли, что из своей жизни ему хотелось запомнить этот миг и что именно этот миг никогда больше не повторится иначе, как силой воспоминаний, Альбена захлестнула волна уныния. Он как будто вновь ощутил мелкий дождик на лбу, влажную и холодную кожу Эмили под своей ладонью. Большим и указательным пальцами он раздвинул губы ее лона и, запустив туда палец, ощутил шелковистое тепло внутри ее тела. Она стонала и искала его рот. Он поцеловал ее веки, дал ей язык, потом зарылся лицом под пуловер, во влажное тепло живота, скользнул выше, к груди, и взял губами соски, догадываясь, что они посинели. Альбену нравилась текстура широких ареол под языком. Когда, несколько лет спустя, она кормила грудью их детей, он, случалось, сосал ее.
