Как в ту пору, когда они были вместе на пляже, Арман почувствовал сопротивление сына и тяжело напирал. Линза скользнула вперед с металлическим скрежетом, и аппарат взял крупным планом раздраженное лицо Жонаса.
– Скажи своему старику отцу, что не так, малыш. Покажи подарок камере. Ты не рад?
Арман то опускал объектив к бедру Жонаса и руке, державшей приоткрытый сверток, то вновь поднимал к его лицу.
– Рад, конечно, – отозвался Жонас тоном, полным сарказма, – я просто в восторге. Я о таком и мечтать не мог. Мне даже в голову не приходило, что я когда-нибудь такой надену, и ты сумел мне сказать, что твоему сыну только и нужно, что галстук. Круто, папа.
Кассета продолжала вращаться, но Арман замолчал, и дети перестали распаковывать подарки. Все повернулись к ним, а Жонас не сводил глаз с камеры, зависшей теперь между ним и отцом, как последний оплот.
– Оставь его в покое, – посоветовал отцу Альбен, – он тут корчит из себя принцессу с начала вечера.
– А ты не лезь, – отбрил его Жонас.
– Нет, правда, не будет же он портить нам праздник. Только посмотреть на него, сразу ясно, что от семьи ему тошно. Ты, может, предпочел бы встретить Рождество в твоих заведениях для гомиков?
– Альбен! – ахнула Луиза.
– Ничего, мама. Что говорит это ничтожество, меня не трогает, – отозвался Жонас.
Альбен вскочил, и Эмили протянула руку, чтобы удержать его за запястье.
– Не говори со мной таким тоном, – произнес он угрожающе.
Луиза, Фанни и Матье тоже встали, усилив окружающий хаос, а Арман стоял неподвижно и молча продолжал снимать.
– Или что? – спросил Жонас.
Он посмотрел на всех по очереди, словно ожидая от каждого из них объяснения.
– Или ЧТО? – повторил он.
Дети замерли, держа в руках подарки.
– Я тебе запрещаю так говорить со мной, Жонас, особенно при моих малышах, – глухо пророкотал Альбен.
Жонас нервно закурил новую сигарету.
– Не переживай за них. Я уверен, что они уже все понимают и знают, какое их отец дерьмо. Уж не я им открою этот секрет. Что ты теперь собираешься делать, Альбен? Сядешь, закроешь рот раз и навсегда и будешь выглядеть в их глазах жалким алкашом или пойдешь до конца и вздуешь меня хорошенько? Так ведь ты решаешь проблемы, верно? Этому Арман тебя научил. Это ваша манера наводить порядок. Напоминать, что такое мужчина, настоящий.
Альбен рвал и метал, мускулы на его руках вздулись, желваки ходили ходуном.
– Жонас! – воскликнули хором Луиза и Фанни, кинувшись между ними.
Но Жонас больше не обращал на них внимания, с лица его не сходила нервная ухмылка:
– Спокойствие, спокойствие… Все знают, что ничего страшного не случилось, хорошая трепка в кругу семьи – дело привычное, когда представится случай.
– Еще одно слово, Жонас, и я вышвырну тебя из этого дома силой! – выкрикнул Альбен во все горло.
Жонас взял бокал и бросил окурок в остатки теплого сидра, после чего ответил спокойно, почти ласково, указав подбородком на Армана:
– А что он будет делать, скажи на милость, когда я тоже уйду? Что будет делать это дерьмо, когда последний из его мелких наконец от него отвернется? Ты, Альбен, верный пес, придешь составить ему компанию?
Это было как взрыв. Альбен сорвался с места с быстротой молнии и бросился на Жонаса. Эмили от неожиданности выпустила его руку и оказалась на полу. Луиза и Фанни повисли на нем, удерживая, а Матье исхитрился преградить ему путь. Двое мужчин схватились, пошатнулись, Альбен отбивался, и они рухнули на елку, увлекая за собой телевизор, экран которого разбился о стену. Вылетели пробки, и комната погрузилась в темноту, освещенная лишь мигающей гирляндой на батарейках. Дети с визгом разбежались, а Арман опустил наконец камеру и посмотрел на сына и зятя, запутавшихся в гирляндах. Альбен поносил брата на чем свет стоит.
– Разве мы не славная семейка? – спросил Жонас отца очень спокойным голосом. – Разве ты собой не гордишься?
– Больше, чем по родным, – сказал Жонас Наде, – я тосковал по озеру, когда покинул Сет. Я готов был оставить их всех навсегда, но знал, что ради озера я вернусь.
Ради Фабриса он был готов тогда от них отвернуться. Он лелеял мысль, что ему остался от него точный и незыблемый образ, и считал, что есть воспоминания, которые нельзя извлекать на свет, и ценность их, если о ней не знает никто, кроме тебя, вечна. Надя улыбнулась и поудобнее откинулась на спинку стула. Закинула руки за голову. Луч света лег ей на скулы. Она закрыла глаза и вздохнула:
– Я помню это чувство, на взлетной полосе аэропорта Бамако. Я была уверена, что вернусь, но так и не вернулась. Это было… несколько жизней назад.
– Ты еще вернешься, – сказал Жонас.
Надя шумно выдохнула струйку воздуха сжатыми губами с явным неодобрением:
– Нет. И знаешь, что во всем этом гнусно? Не мысль, что я умру, так и не побывав там, нет, с этим я сжилась. Но я ведь тогда не понимала, что не вернусь. Не пыталась напитаться тем, что так любил негритенок, которым я была, когда проходил мимо этого окаянного аэропорта. Я даже не знаю, что это было. Запах расплавленного асфальта? Тень от самолетов над городом и черные лица бродячих торговцев, поднимавшиеся, когда они пролетали? Беленые фасады и блеск стекол или далекий рокот двигателей? Я знаю, я любила что-то в этом месте, что-то в Африке, но поди пойми, что.
Она тихонько покачивала головой слева направо, блуждая в лабиринтах воспоминаний, и губы ее были горько сжаты.
– Это был один из тех моментов, когда считаешь себя способным решить все, даже то, что еще будет.
Жонас кивнул, ему вдруг отчаянно захотелось к Хишаму, обнять его, убедиться, что он еще ему принадлежит. Не думал ли он раньше, что они с Фабрисом вместе будут достаточно сильны, чтобы тоже решить свое будущее – жить им или умереть? Он это сделает, как только они увидятся с Хишамом, Жонас будет любить его больше, чем прежде. Он заполнит пустоту между ними, скажет, как ему необходимо, чтобы они снова сблизились и всегда были вместе. Надя плакала, сама этого не замечая, слезы текли по ее щекам и шее. Она посмотрела ему в лицо.
– Я сказала тебе неправду, – выдохнула она наконец. – У меня все плохо.
На этот раз Надя позволила Жонасу сжать свои руки.
– Что ты хочешь сказать? – спросил он.
– Я больна, – ответила Надя. – Жонас, мне страшно…
* * *
Их прошлое подобно глубоким водам, куда никогда не проникает свет, где чернила осьминогов сгущают темноту. Они идут в них вслепую, когда луч света рассекает тьму, озаряя на миг образ или сцену, очертания которой они вдруг видят.
* * *
Альбен шел по Сету, и часы на колокольне Святого Людовика звонили час дня, тринадцать хлестких ударов, бьющих его наотмашь. Искрились воды канала. На рейде косяки рыб подставляли серебристые бока солнцу, образуя единое тело, проворно движущееся слева направо между корпусами кораблей. Они сверкали на мгновение и, круто развернувшись, вновь уходили в тень. На их балет никто не обращал внимания. Вдоль причала раскалялись швартовые тумбы, точно мхом, покрытые ржавчиной, обвитые канатами. Белые и голубые суда отражались в тихой воде над силуэтами зданий, над колыханием водорослей, над тенями прохожих. Канал таил в себе мир безмолвия, отголосок, близкий и неразличимый, той действительности, в которую погрузился Альбен.
