– Ты ведь скоро вернешься? – спросила она, схватив сына за руку.
– Не усложняй.
В его тоне был упрек: она чересчур усердствовала, преувеличивая его отъезд. Он зачеркнул все, что обещал Луизе, когда был ребенком. Оба делали вид, что ничего этого не помнят. Эти обеты вечности были наигранными и незначащими, но они тяготили Жонаса в тот момент, когда он от них отвернулся. Ему внезапно захотелось ранить ее, если бы он мог ей сказать: «Посмотри на себя, какая ты старая и жалкая, ты смешна в твоей блузке в цветочек». Он вырвал руку из ладоней Луизы и взял чемоданы, но ощущал еще в поезде, когда махал ей из окна, отпечаток ее пальцев на своей коже.
– Мне пора.
Чмокнул поцелуй у щеки Луизы. Жонас отвернулся, не оставив ей времени на излияния, подбородок его блестел от слез матери, и он вытер их, едва оказавшись к ней спиной, брезгливым жестом. Озеро То скользило вдоль рельсов, Сет удалялся под разбухшим небом в сереньком свете первого дня школьных занятий. Воды лежали металлическим зеркалом, в котором клубились облака, вспарываемые лихорадочной дрожью проводов высокого напряжения. Домики у озера казались вспухшими на берегу почками.
В Тулузе, в университетских аудиториях, Жонас встретил Фабриса. Он был сумрачный и худой; он затащил его в Париж на демонстрацию против войны в Персидском заливе и с горячностью вступил в группировку гомосексуалистов-анархистов. Фабрис узнал, что он ВИЧ-положительный, двумя годами раньше, в восемнадцать лет, Жонасу же тогда было всего шестнадцать. Он ничего от него не скрывал. Говорил о первых симптомах с гордостью, показывал коробочки с азидотимидином, которыми была уставлена маленькая, заросшая накипью раковина из нержавейки, потом умолкал и падал духом. Но мысль о собственной смерти его и возбуждала. После того как они переспали, он описал Жонасу развитие болезни, рассказал, какие патологии она вызывает, какие вирусы и недуги его неизбежно ждут. Его завораживали респираторные заболевания и бронхиты, восхищала мысль, что человек, это мерзкое создание, наконец поставлен перед лицом своей ничтожности и что простой насморк может свести его в могилу. Он считал себя скорее святотатцем, чем атеистом, и бился с демаршами отступничества. Свой СПИД он нес как обещание потрясения мира. Он умирал в назидание потомкам, как герой, видя в себе величие мученика. Потом, в ночи с возлияниями и наркотиками, он звонил Жонасу, умолял его приехать, когда приступ лихорадки повергал его в бред, когда жестокая колика сгибала пополам на постели, когда он не успевал добежать до туалета и делал под себя. Когда смерть внезапно была не просто идеей, но присутствовала, уже делая свое дело. Жонас помнил, как находил его голым, в поту, под жестким шерстяным одеялом, прямо на полу, как держал его за руку, когда ему выворачивало кишки, как потом подтирал и обмывал рукавичкой. Много раз он укладывал его в постель и ложился рядом. Он просыпался внезапно, с чувством, будто тело Фабриса вдруг исчезло из его объятий, оставив лишь пустые простыни и ощущение жара в его плоти. Это было чувство глубокой муки, душевное опустошение. Жонас любил Фабриса, и, когда он думал о нем, как сегодня, в день ужина, их годы вместе, казалось, сводились к одному взмаху ресниц, в котором, однако, умещалась вся суть любви, безмерности, страсти. Ожидаемая смерть Фабриса всегда делала их жесты столь нетерпеливыми, столь неудержимо бурными, что их так воспламеняло.
* * *
Жизнь течет в лености лета. Было время свадеб. Время рождений детей. Время уходов. Каждое из них как будто прилагает усилия, чтобы показать, что жизнь проходит.
* * *
За годы его учебы в Тулузе Луиза, одна, навестила его единственный раз. Она стояла, застыв, неуклюжая в своей парке, в дверях его студенческой комнатушки между встроенной в стену кухней и дверцей стенного шкафа, держа у ног дорожную сумку за ручку двумя стиснутыми руками.
– Вот, – сказал Жонас, – здесь я и живу. Вот так.
– Ох. Это же…
Она рассматривала стены, увешанные листовками и афишами групп панк-рока, узкую кровать и ночной столик, заваленный романами и университетскими учебниками, письменный стол, ломившийся от бумаг, папок, грязных тарелок, пустых бутылок из-под пива и пепельниц. Потом окно, выходившее во двор, где сыпал унылый апрельский дождик. Луиза много раз воображала место, где жил Жонас, представляла себе, какой могла быть его жизнь, в грезах она обрисовала ее себе, хоть и не знала о ней ничего, а сын не давал ей даже намека. И то, что она себе мыслила, было не похоже на этот кавардак, но Жонас жил здесь, прожил все это время и теперь смотрел, улыбаясь, как она оглядывает комнату, высокий и худой и темный на фоне окна. Ее сын, думала Луиза, был подобен этой комнате. Он ускользнул от нее, она больше ничего о нем не знала и почувствовала, как что-то скручивается и сжимается в ней от глубокого горя.
– Я лягу на полу, – сказал Жонас, быстрым движением указав на походный матрас под кроватью.
Луиза представила себе предстоящую ночь, когда она ляжет в студенческую кровать, и свет фонарей будет втекать со двора. Когда сын будет лежать рядом с ней на лиловом ковровом покрытии, и оба будут пытаться уснуть, ловя дыхание друг друга, это загадочное присутствие. Луиза поставила сумку на пол. Она жалела, что приехала, что пыталась рассеять тайну, окутывавшую жизнь ее сына в Тулузе, и горло ее мучительно сжималось. Теперь она ничего больше не хотела знать.
– Хорошо, – сказала она, и Жонас ответил коротким смешком.
Они стояли неподвижно на расстоянии двух метров, не различая друг друга, видя лишь темные поверхности, за которые больше не проникал их взгляд.
Днем Жонас ушел на занятия. Луиза осталась одна в запахе остывшего табачного дыма, сидя на кровати. Сквозь стены слышались голоса, мерно пощелкивал электрический обогреватель. Ее парка лежала рядом, и Луиза встала, чтобы расправить и подоткнуть простыню и покрывало, после чего снова села в той же позе, постукивая пальцами по бедру. Потом она опять поднялась, сбив и смяв покрывало и простыню. Луиза не знала, что ей полагается делать, какого поведения сын может ждать от нее. На письменном столе она увидела электрический чайник, коробки с чайными пакетиками, две большие чашки и решила вскипятить воду, чтобы скоротать время. Жонас скоро вернется; она с тревогой посмотрела на часы, не зная, чего ей больше хочется, – увидеть его или еще немного побыть одной, чтобы наконец расслабиться. Пронзительный звон застиг ее врасплох посреди комнаты, сердце отчаянно заколотилось, и Луиза застыла, не смея шевельнуться, слушая долгие звонки. Смешно, ей-богу: почему она не может просто ответить? Разве она не вправе навестить сына, разве ее статус матери не позволяет ей чувствовать себя здесь как дома, хоть ей и показалась враждебной эта студенческая комнатушка? Луиза порылась в бумагах на письменном столе в поисках трубки, как вдруг включился автоответчик, в ту самую минуту, когда она извлекла телефон из-под кучи папок. Отвечать она все же не стала, последнее сомнение удержало ее. Она прослушала голос на автоответчике, столько раз слышанный в трубке, но который звучал совсем иначе теперь, когда она слушала его здесь, в том месте, откуда Жонас говорил с ней этим тоном, вечно усталым, недовольным и брюзгливым, давая понять, как дорого ему даются ее звонки и как ему не терпится повесить трубку поскорее. Луизе стало стыдно и неловко, как всякий раз, когда она его слышала, потому что всегда, не удержавшись, оставляла сообщение, хоть и знала, что сын сочтет ее знаки внимания излишними и никчемными. Она вешала трубку быстро, словно спешила избавиться от телефона, уже жалея, что не сделала этого раньше. Раздался сигнал, потом голос, незнакомый Луизе, мужской голос, низкий и словно севший, который с первых слов то ли открыл, то ли сломал что-то в ней:
