Фанни часто задевала ее за живое, размахивая как стягом воспоминаниями, теми, в которых фигурировал Арман.
– Я сидела на полу между его колен, и мои руки лежали на его тапочках. А ты садилась на диван с одним из мальчиков на коленях. Так странно, что в нем уживались эти моменты нежности и…
Фанни запнулась, чтобы не причинить матери боль, и не закончила фразу. Луиза высыпала горсть мидий в салатницу, подумав, что после смерти Армана она постоянно пыталась вернуть детям образ отца.
– Он был добрым, случалось. В те годы, ты же знаешь, он болел в каком-то смысле…
Фанни очистила зубчик чеснока, и он скатился в ее ладонь. Она проглотила всплеск горечи, загнав его глубоко в горло.
– Это был не упрек, – сказала она, – я просто хотела знать, помнишь ли ты.
Они замолчали, замкнувшись каждая в своей обиде и хлопоча напоказ. Луиза ощутила повисшее в кухне напряжение и пропасть, снова отделившую ее от дочери. Фанни искоса поглядывала на спину матери, продолжая чистить зубчики чеснока и раскладывая их в ряд на столе. На ее пальцах еще несколько дней останется запах чеснока, как след этой стычки. У каждой из них была своя память о прошлом, и это несовпадение раздражало их, мучительно разобщало в тишине кухни.
Когда родилась Фанни, вспоминала Луиза, они снимали ветхую квартирку в мансарде старого дома в Сете. Приходилось нагибаться, чтобы подойти к колыбели в углу комнаты. Дочь об этом, разумеется, ничего не помнила. Луиза сама с трудом припоминала эти годы, однако видела в них себя занимающейся любовью с Арманом. Фанни и не догадывалась, как ее зачали, ведь она не могла себе представить, чтобы ее мать отдавалась, иной раз прямо на полу, и кончала несколько раз подряд, от естества и от любви Армана. Луиза до сих пор ощущала напряжение его тела под ее руками, пушистую округлость ягодиц. Куда более долгие годы, когда подле нее угасала плоть Армана, так и не смогли затмить это воспоминание. От душевного покоя, осенившего рождение Фанни, Луиза сохранила в памяти свет с оттенками обоев. Незамутненное счастье, окрашенное рыжиной, куда просачивались шумы внешнего мира, Алжир фоновым шепотом. Она помнила, как чувствовала, со смутным страхом, полнейшее равнодушие перед радиоприемником с его редкими сообщениями об октябрьской резне
[19]. Все это было так далеко, а ее жизнь была полна обещаний… Легко было ничего не видеть, жить только для Армана, их дочери и клятвы построить жизнь. Облако приглушило уличный свет и ненадолго погрузило кухню в полумрак.
Фанни теперь толкла чеснок и петрушку в ступке из серого камня. Суставы пальцев, обхвативших пестик, побелели. Скользнувшая в кухню тень пробежала по лицу Луизы, жестоко состарив ее, и Фанни почувствовала жалость. Это лицо ничего не выдавало, как стоячая вода, под которой не угадать ни глубины, ни течений. Уставившись в сочную мякоть чеснока, она вспомнила, что мать никогда не говорила о ней маленькой. Фотографии подменили слова Луизы. А я, подумала Фанни, говорила ли я с Мартеном? Говорила ли я с Леа, когда мне была дарована такая возможность? Иллюзия времени воспрепятствовала стольким откровениям, что стало остро необходимо вырвать у Луизы воспоминания, которые Фанни не смогла передать своей дочери.
– Поговори со мной, – попросила она, со стуком поставив ступку на стол. – Расскажи, какой я была, расскажи, как я родилась.
Мать медленно покачала головой, положив руки на поясницу, потянулась и устало помассировала затылок.
– Мне было тогда двадцать лет.
Луиза вытерла руки о передник и села напротив дочери. Боль в пальцах не переставала нарастать после прихода Фанни. Она знала, что вечером ей придется просить детей накрыть стол, сама она будет на это неспособна. Есть она не станет, боясь испачкаться, показаться им дряхлой и зависимой. Луиза слепила маленькие шарики из фарша и неловко разложила их на разделочной доске. Ее скрюченные артритом пальцы казались корнями, виноградными лозами. Она была одновременно хрупка и тяжела прошлым.
– Твой отец хотел сына, но он не был разочарован. Родители всегда любят своих детей, какими бы они ни были.
Тут же она увидела Армана в дверях комнаты, еще полной запахов после родов, этот короткий миг колебания, удержавший его на линолеуме коридора. Быть может, Луиза была не совсем честна насчет реакции Армана, но он, конечно, любил свою дочь, как и других детей. Вот что было важно сегодня, вот что она хотела дать понять Фанни.
– Я слегла. У меня были ужасные боли, и, когда ты родилась, пуповина обмоталась вокруг твоей шейки. Ты была синяя, жуткая. Тебя сразу унесли! Два дня мы ничего не знали. Я только помнила тебя в пеленках, такую кроху, как мертвую, всю мокрую. Слава богу, ты выжила.
Фанни ощутила прилив жара, наблюдая, как хлопочет мать.
– А потом?
Луиза пожала плечами, не постигая значения слов, пролетевших над столом и ударивших дочь прямо в сердце.
– Потом? Ну, не знаю, жизнь пошла своим чередом, я думаю. Мы зажили лучше, а потом родился Альбен.
Фанни захотелось выбросить вперед руки и схватить мать за запястья, заставив ее выпустить мясной катыш. Но она не шелохнулась. Она была уверена, что Луиза не любила ее, как полагается матери, по ее разумению, любить свое дитя. Тому, однако, не было доказательств, но она знала, что Арман отравил их отношения подспудным страхом. Это необъяснимое чувство, распаленное ощущением потери, несправедливости, заставляло ее искать и одновременно избегать присутствия матери.
– Я хочу понять, почему ты никогда не могла любить меня, как любила Жонаса. Альбен – другое дело, у него был папа, а я?
Луиза вздрогнула, хотела что-то сказать – Фанни подумала, что вот сейчас она выдаст тайну, – но закрыла рот, щелкнув челюстями. Она торопливо поднялась, хотела взять нож со стола и порезала ладонь. Сначала она ничего не заметила, боль от артроза заглушала боль от пореза, и, когда Фанни увидела стекающую по руке матери струйку крови, сердце ее сжалось. Она тоже встала и остановила Луизу посреди кухни.
– Ты поранилась.
Фанни отмотала несколько листов впитывающей бумаги и вытерла кровь. Руки матери, точно сжатые в кулаки, окончательно ее расстроили.
– Ничего страшного, – сказала Луиза.
Она вышла из кухни и отыскала в тумбочке в прихожей марлю и пластырь, которыми Фанни ее перевязала.
– Я любила тебя, – сказала Луиза, когда они снова сели. – На свой лад. У меня не было никакого опыта, и все пришло так быстро. В таком возрасте надо бы жить только для себя, не для ребенка. Ты можешь сегодня это понять?
Фанни отдернула протянутые было руки, и ее ладони скользнули по столу. Она выглядела чрезвычайно усталой.
