– Мать твою, уйми ты мелкого! Какого черта он без конца орет?
Луиза, побледнев, поняла, что ей вряд ли удастся избежать скандала, но все еще тщетно пыталась успокоить Армана:
– Он проголодался, милый, вот и все. Мы ждали тебя, не начинали есть.
Она подвинула свой стул к ребенку, одной рукой взяла миску с овощным пюре и поднесла ложку ко рту Жонаса.
– Что ты хочешь этим сказать? Ты, может быть, считаешь, что я поздно возвращаюсь? Я что, уже не имею права дать себе роздых, после того как рвал жилы для вас день-деньской?
Арман старательно выговаривал слова.
– Что ты, я ничего такого не хочу сказать. Мы рады, что теперь ты здесь. Дети! Ешьте, остынет.
Фанни и Альбен начали есть, с опаской косясь на отца.
– Нет, ты точно хотела что-то сказать, – проговорил Арман после паузы, как будто осмыслив слова Луизы. – О да, ты точно хотела что-то сказать, иначе молчала бы. Черт побери, Луиза, иначе ты не открыла бы свою паршивую пасть!
Луиза зажмурилась, и Фанни увидела, как ее челюсти сжались, щеки втянулись, горло дрогнуло. Она поняла, что мать подавила скорее изумленный всхлип, чем рыдание. Потом, не сказав ни слова, Луиза открыла глаза и вновь повернулась к Жонасу. Она заметно дрожала, и пластмассовая ложечка стукалась о маленькие зубки, когда она подносила пюре к губам ребенка. Накормив его, Луиза вытерла ему подбородок, встала и направилась к раковине.
– И еще, – сказал Арман, ткнув в нее пальцем, – скажите-ка мне, что это за бардак в туалете.
Фанни и Альбен еще не доели, но Луиза начала суетливо убирать со стола.
– О чем ты говоришь? Дети, идите спать, уже поздно.
Они разом встали, но Арман тотчас жестом велел им сесть.
– Никто из кухни не двинется, пока я не дознаюсь, кто загадил сортир. Ты думаешь, Луиза, мужику приятно видеть красную воду от месячных, когда он приходит домой и идет поссать? Мне, что ли, за вами убирать вашу кровищу? Я что, в свинарнике живу? Я на свинье женился? Каково мне, а, сблевать впору, перед тем как за стол садиться! Думаете, я буду за вас чистить сортир? У которой из вас нынче дела?
Он скорчил гримасу безмерного отвращения, испепеляя взглядом по очереди Луизу и Фанни. Фанни не поняла, чего Арман от них хочет, но она уже знала, что нельзя отвечать отцу, когда он пьян.
– Это я, – ответила Луиза. – Это я, это я, это я! – вдруг заголосила она.
Жонас тоже заревел, личико его побагровело, он заходился плачем. Луиза взяла его на руки и стала укачивать.
– Доволен? Смотри, что ты наделал. Теперь ты, по-твоему, достаточно похож на твоего отца? Ты достаточно унизил меня перед детьми?
И тут же ярость Армана как будто сдулась. Он обмяк на стуле, взял вилку, отложил ее, помялся, посмотрел на детей с внезапно усталым и растерянным видом, встал и вышел из кухни. Луиза лихорадочно укачивала Жонаса у своей груди.
– Идите в постель, – сказала она, – все кончилось. Все кончилось.
Назавтра, помнилось Фанни, она, проснувшись, нашла в изножье кровати пачку гигиенических прокладок, а на своей ночной рубашке, на уровне ягодиц, обнаружила два бурых пятнышка.
Фанни подумала, что однажды ей и ее братьям придется разбирать, выбрасывать и своими руками стереть с лица земли то, что их родители строили всю свою жизнь. Они придут в дом, этот отвратительный серый домишко, которого ей так часто было стыдно, и она увидела себя спускающейся по широкой улице От между силуэтами Альбена и Жонаса, с облегчением, что все трое отчасти избавились наконец от памяти об Армане. Потом она увидела себя еще старше, возвращающейся назад в сопровождении внуков с неразличимыми лицами – это могли быть только дети Мартена, подумалось ей, – не в силах передать, чем был для нее этот дом, где теперь жили другие люди. Наконец Фанни вспомнила один очень ветреный день, когда водоросли тяжело перекатывались по пляжу и, просвечивая, рисовали туманности в волнах. Сколько раз их шаги, в любую пору жизни, отпечатывались на песке, и следы слизывала пена? Ее родители ничего не построили, даже семью, и Фанни с Матье это тоже не удалось. Мартен стал ей совсем чужим и рано или поздно окончательно ее отвергнет. Ее будут глодать сомнения, она ли сделала из него мужчину, которым он, однако, уже становился. Дом, подумала Фанни, вот что остается от людей, стены, в которых они находят вкус вечности. Она окинула взглядом комнату в поисках детали, которая одна сказала бы все о Луизе, о ее жизни, такой скромной и неприметной, вещи, в которой сосредоточилась бы память о ней, ее след во времени. Фанни почувствовала себя усталой и не была уверена, что сможет выдержать до вечера одиночество матери. Свет заливал гостиную, лежал на мебели, заострял углы, удлинял линии. Луиза появилась в дверном проеме, и ее силуэт выступил из тени прихожей в ореоле краха.
– Что-то не так?
Фанни провела рукой по лицу, улыбнулась матери и через силу встала.
– Все хорошо, я просто присела отдохнуть.
Луиза кивнула, продолжая с подозрением всматриваться в лицо дочери. Она смяла тряпку в своих узловатых пальцах, постояла с минуту неподвижно и снова скрылась в кухне, куда Фанни последовала за ней и, в свою очередь, застыла в дверях. Луиза хлопотала над раковиной, чистя ножом мидии. Каждое движение, должно быть, причиняло ей невероятную боль. Все продукты Луиза разложила на клеенке. Окно было распахнуто, а ставни полузакрыты. Фанни было тяжко смотреть на согнутую спину склонившейся над раковиной матери. Седые волосы казались желтыми и просвечивали. Свет ложился дугой на изгиб ее ягодиц, вырисовывающихся под тканью платья. Она показалась ей скукожившейся, допотопной.
– Чем тебе помочь? – спросила Фанни.
Горло ее сжалось, и она поспешила добавить:
– Тут слишком много, хватит накормить целую армию.
Луиза поджала губы. Конечно, она перестаралась, но как Фанни не может понять, что ей важно показать себя щедрой по отношению к детям?
– Порежь чеснок и петрушку, – сказала она приказным тоном, и дочь села к столу.
С улицы доносились крики детей, стук мяча, брошенного в стену, собачий лай. А наверху, подумалось Фанни, комнаты давно пустуют.
– Я вчера была на кладбище, – сказала Луиза.
Пальцы Фанни раздавили зубчик чеснока, и белая шелуха дождем посыпалась ей в ладонь и на стол. Это мольбам Луизы похоронить Леа в Сете, в семейном склепе, а не в Ниме, Матье и Фанни уступили, и за десять лет Фанни ни разу не побывала на могиле дочери. Это выше моих сил, подумала она. И, как обычно, не ответила на намек Луизы.
– В гостиной, – солгала Фанни, отгоняя слишком отчетливое воспоминание, – я задумалась, помнишь ли ты вечера, которые мы проводили вместе. Я хочу сказать, семьей.
Руки Луизы скрылись под грудой мидий.
– Наверно, – ответила она наконец, пытаясь понять, чего хочет дочь.
