Она вышла в старый город по мосту Вирла. Установленные вдоль канала помосты возвещали о начале сезона турниров, и Фанни отвела взгляд от простершихся на канале теней. Она свернула на улицу Габриэля Пери. Улицы становились все уже. Солнце ложилось пятнами на высокие фасады, высвечивая серые, розовые и желтые оттенки камней. Пахло кондиционером от развешенного на окнах белья. Роняя капли, оно отчетливо вырисовывалось на безоблачном небе. На некоторых домах были нарисованы мелом целые картины во славу порта либо водных состязаний. Город-монолит оставался чуждым смятению Фанни.
Луиза встретила Фанни на улице От. Она нашла ее элегантной, но слишком уж расфуфыренной; раздражение кольнуло ее, и тотчас вернулась знакомая боль в руках.
– Помоги донести сумки, пальцы очень болят.
Фанни пошла ей навстречу, и, когда они оказались рядом, Луиза протянула пакеты и поцеловала ее. У дочери была отвратительная манера едва касаться губами щеки, которую она целовала, бесшумно, как будто само прикосновение было ей мучительно. Луиза коротко окинула ее взглядом.
– Ты совсем растрепана, как я погляжу.
Они стояли посреди улицы на ярком свете, прилаживая в руках сумки, и Луиза подумала, что ничего не может с собой поделать, пытаясь задеть ее. А ведь она ее любила, как и всех своих детей, и Фанни была самой преданной из троих, но ее присутствие раздражало мать. Быть может, виной тому было ее пристрастие к видимости? Ее сопротивление усилиям Луизы облегчить ей бремя памяти о Леа? Она отказывалась об этом говорить, как не говорила и о Мартене, и о своих отношениях с Матье. От дочери осталась лишь чопорная и мелочная мещанка, с головой ушедшая в свою пустую жизнь. Перспектива ужина заставила Луизу успокоиться, и, как обычно, она ощутила укол вины. Фанни усталым жестом поправила волосы.
– Я зайду в ванную до прихода мальчиков. Надо было сказать мне, что у тебя болят руки. Я пришла бы раньше.
– Это не важно, сама видишь, я тоже одета кое-как.
Фанни не ответила. Идя к дому, обе взвешивали связывающие их тонкие узы. На отполированной до блеска бетонной ступеньке засыхал под солнцем цикламен. Фанни узнала фаянсовый горшок, подаренный ею несколько недель назад. Пока Луиза искала в сумочке ключи, она взяла щепоть торфа и раскрошила ее между большим и указательным пальцами. Потом, словно очнувшись, Фанни отряхнула брюки.
– Ты забываешь поливать, земля совсем сухая.
Она тотчас признала в глубине души, как несоразмерна обида, которую разожгла в ней небрежность матери. Луиза едва взглянула на горшок, пожала плечами и поспешила вставить ключ в замочную скважину. Она не понимала, с какой стати Фанни горевать о растении, а между тем к этой мелочи дочь будет возвращаться весь вечер. Неужели она думает, что я засушила его нарочно? – недоумевала Луиза, открывая дверь. Она и без того достаточно нервничала перед приходом детей, не хватало еще, чтобы дочь раздражала ее так рано. Невольно она попыталась оправдаться:
– Я ведь его поливала, этот цикламен. Он стоял в кухне. Засох ни с того ни с сего. Ты же знаешь, какая из меня садовница.
Дверь открылась, и Луиза вошла в дом. Фанни постояла на крыльце, глядя на поблекшие розовые лепестки. Общества матери она боялась. На пороге родного дома Фанни поняла, что ее обида была вскормлена воспоминаниями, нахлынувшими с утра. Эта горечь, открывшаяся в дверях, похоже, прорастала в ней давно, раз она совсем ей не удивилась. Это было давящее ощущение, больше чем чувство, о котором она всегда догадывалась, но не могла ни назвать, ни определить его источник. В таких случаях она обычно удовлетворялась мыслью, что ее связывают с Луизой узы дочерней любви, а стало быть, само собой, и ненависти. Цикламен был лишь пустяком.
Запах из открытой входной двери выполз на улицу, рассеялся в вялом ветерке и напомнил Фанни ящики старого комода, чей затхлый душок – один из ароматов детства. Она вдруг увидела, как они с Жонасом входят, крадучись, в гараж, примыкающий к дому деда в Пуэнт-Курте, упиваются запахом бензина в отсветах цинка. А городской дом, казалось, усох с годами. Она удивлялась, находя его все теснее, как будто ее детское видение подменяло с каждым посещением реальные размеры дома. Ей нужно было время, чтобы освоиться в этом пространстве одиночества. Она услышала, как Луиза ставит сумки с продуктами на кухонный стол.
– Я оставила окна открытыми, чтобы проветрить, закрой их, пожалуйста!
Фанни уже не была уверена, что хочет побыть с матерью. Хотелось измыслить какой-нибудь предлог, чтобы бежать из дома. Может быть, просто тихонько закрыть за собой дверь, выйти на улицу, и пусть Луиза одна суетится в кухне? На что она, в сущности, надеялась? Что подобие взаимопонимания, которым она сможет удовольствоваться до вечера, очистит ее совесть? Она поможет матери, не обращая внимания на то, как дорого дастся им обеим это разделенное время, и останется с чувством выполненного долга. Бумажные пакеты в руках Луизы зашуршали, как крылышки насекомых.
Фанни прошла в гостиную. Теплый воздух веял в окна, принося с собой аромат жареного на углях мяса, далекий звук голосов и смех. Охряный свет заливал комнату, в которой витали запахи воска для мебели и черного мыла. Этот душок говорил Фанни о дряхлости, накрывшей дом ее детства, но также и о тщете Луизы и грядущего ужина. Косность гостиной тяготила ее, и окна она закрыла нехотя. Потом, чтобы не идти сразу в кухню, сняла один за другим стулья со стола. Комната в точности отвечала ее воспоминаниям, но почему-то ей здесь было не по себе. Кресло, в котором Арман провел последние месяцы перед смертью, сохранило отпечаток его тела, как неизгладимую отметину. Старый телевизор давно заменили на новый, но все та же неизменная салфетка желтела на нем. Она подумала об игрушках, которые никак не могла убрать из комнаты Леа, и убедила себя, что привязанность Луизы к вещам в гостиной не имеет ничего общего с необходимостью хранить память о ее дочери. Фанни задержала взгляд на бестолковых безделушках на этажерке у стены. Наткнулась на поверхность эстампа над ней, на которой угадала бывший когда-то пейзаж. Все было безвкусно, погрязло в прошедшем времени, в отсутствии Армана, пригнулось под зовом бездны. Она села в одно из коричневых бархатных кресел, и от обивки потянуло запахом старой ткани и табака, который курил ее отец. Теперь в доме, как и каждый раз, когда она сталкивалась с тем, что осталось от Армана, один особый день всплыл в ее памяти.
Год ее четырнадцати лет наступил после прогулки в порт, и Арман топил в спиртном зимнюю скуку и дни плохого улова. На смену отцу пришел человек желчный и вспыльчивый, который со временем стал им привычен. В один из вечеров, такой же, как другие, он пришел домой пьяным, разя потом и перегаром. Семья сидела за столом, и Фанни поняла по неверным шагам отца в коридоре, что это будет один из таких вечеров. Он осел на унитаз и шумно помочился. Со своего места она видела его загорелые икры, на которых морщились спущенные штанины, локти, упирающиеся в ляжки над коленями, руки, покрытые густыми волосами. Она догадалась, что он уткнулся лицом в ладони и задремал. Луиза поглядывала в коридор, и ее тревога не ускользала от Фанни. Когда Арман наконец ввалился в кухню, он промахнулся мимо стула и опрокинул на пол кувшин с водой, который разбился у ног Луизы, забрызгав ей платье. Фанни и Альбен старались не поднимать глаз от тарелок. Мать нагнулась, чтобы собрать осколки. Она силилась выглядеть невозмутимой, как будто не замечая, как пьян Арман и в каком состоянии ее платье, под тканью которого, прилипшей к ногам и выпуклости живота, проступали резинки чулок, придавая ей гротескный вид. Луиза даже не подумала вытереться, и это было доказательством того, что она уже привыкла играть роль, маскировать буйство Армана и пытаться, делая вид, что все в порядке, защитить детей. Он положил ладони по обе стороны от тарелки, качнул головой и метнул на них злобный взгляд. Жонас, испуганный звоном разбившегося кувшина, заплакал, и Луиза никак не могла его угомонить.
