От этого воспоминания присутствие моряков стало ему мучительно. Ему хотелось домой, к Камилю и Жюлю, и вновь накатила обида на отца, которую он часто пытался в себе заглушить. К ней примешивалось собственное чувство вины за то, что он был плохим отцом, сообразно примеру, который ему дали. Теперь ничего уже было не исправить. Он понимал, что их история, история их семьи, начавшаяся с забытых поколений, с самых темных уголков генеалогии, могла повторяться раз за разом, и никогда им не положить ей конец, не остановить эту машину, не заклинить шестеренки, не свернуть с пути. Альбену подумалось, что история их семьи, обычная и такая особенная, могла быть в конечном счете историей всех и вся.
Часть вторая
Децима
Так думали они в день ужина, точно глядя сквозь туннель, сквозь открывшуюся брешь во времени, заставившую их вспоминать вновь и вновь.
* * *
Колокола на церкви Святого Людовика рассыпали полуденный звон по холмам Сета. Их металлические округлости вибрировали в горячем воздухе, звуки лизали камни домов, рассыпались в сырости порта и на пляжах, где с шипением пенились волны, заглушали крики детей. Повсюду в городе рассеянные прохожие прислушивались к раскатистому звону.
Фанни захлопнула дверцу и посмотрела на свое отражение в стекле. Попыталась привести в порядок волосы. Уже полдень, подумала она. Потом: Не надо было открывать окна, у меня жуткий вид. Утро было позади. Фанни сознавала, как утекает время. Она могла бы воскресить в памяти каждый час, прожитый словно во сне. Была ли то тщетность утра, окрасившего небо таким далеким светом, когда она увидела, как оно порозовело над каменными деревьями, из окна своей спальни? Случился какой-то сбой, и часы казались безвкусной вечностью. Ностальгия, которую Фанни испытала за рулем машины, смешивалась теперь со сладостью горечи, с уверенностью, что время растрачено попусту. Фанни спросила себя, по каким причинам она настаивала на помощи Луизе. Ее упрямое стремление всегда заниматься всем явилось ей без прикрас над раскаленным асфальтом стоянки, и она чуть было не повернула назад. Луиза вполне могла справиться одна. Да и не подумает ли она, что дочь пытается распоряжаться ее жизнью? Ужин был инициативой матери, а не ее. Фанни застыла в нерешительности, вдыхая запах горячего асфальта, чувствуя солнечный ожог на своих бледных ногах. Путь от Нима был так долог, так усеян засадами, так полон их прошлым…
Фанни решительно повернулась спиной к машине. Чтобы потянуть время и не сразу прийти домой, она припарковалась у моста Тиволи, хоть и побаивалась ходить по городу. Альбен и Жонас были где-то недалеко. Семья собралась до срока на улицах Сета, и ни один из них об этом не подозревал. Фанни попыталась представить себе братьев, что они сейчас делают, но не получилось, и она удовольствовалась силуэтами, душами в городе.
Разводной мост поднялся над проходящим кораблем, отражение растянулось на водах канала, где пятна разлитого топлива играли на солнце, отсвечивая всеми цветами радуги в ленивом плеске кильватерной струи. Сладковатый запах смешивался с выхлопными газами; воздух сгущался от множества машин. Фанни отвернулась к порту и торчащим подъемным кранам. Этот город никогда не изменится, подумала она. Накатила тоска. Она поняла, что ей придется постоянно сталкиваться с памятью о Леа, но поняла и другое, что Сет переживет ее, и ничто, даже кровоточащая рана утраты, не нарушит буйства его лета. Корабль проплыл, мост опустился, перекинулась через канал рука ржавчины и металла. Фанни пересекла его; каблуки ее туфель оскальзывались на неровностях моста. Она отнесла свою усталость на счет времени, потому что ничего не ела с самого утра, хотя не была уверена, что голодна. Но еще и жара давила. Она прошла вдоль набережной Луи Пастера по самому пеклу, и от капель пота защипало над верхней губой. Достав из сумочки бумажный платок, она промокнула лицо. Несмотря на все усилия, ускорить шаг не удавалось, и Фанни шла по тротуару с чувством, уже испытанным раньше в Монпелье, будто она борется с плотным воздухом, с охватившим ее оцепенением.
Туристам не удавалось раствориться в сетской толпе: небрежность летних одеяний, южный загар, мельтешение голых ног по асфальту выдавали их. Фанни привыкла к этому наплыву, он даже успокаивал ее немного, ведь она знала Сет и зимой, когда город замкнут в себе и заморожен холодами в сплине. Их беззаботность вводила туристов в заблуждение, и они шли, самонадеянно полагая, что подчиняют Сет своему легкомыслию.
Свет ложился широкими желтыми полосами на фасады домов. В воздухе пахло йодом, жаревом и копотью. Этот конденсат запахов раздражал ноздри Фанни. Дурнота накатывала в ритме шагов. Она видела Леа, та появлялась вдруг в чертах ребенка, которого мужчина или женщина держали перед витриной сувенирного магазина за руку, завороженного разложенными раковинами, за столом под кругом света в ресторане, в дверях сонной лавочки. Фанни не вздрагивала от этих видений. Она уже не следовала за явлениями Леа, не шла на почтительном расстоянии, к примеру, от этой пары и их девочки с рыжеватой кожей. Ей исполнился бы сейчас двадцать один год. Было бессмысленно еще приписывать ей лицо ребенка, черты с фотографий, которые она перебирала, чтобы память не стерлась и не стала банальностью. Но Леа всегда будет десять лет, подумала Фанни, и реальность улицы вдруг треснула, как это случалось иногда, открыв окно в вечность, где воспоминание о ее дочери всегда парило, неизменное, незыблемое. Когда эта метаморфоза, заметная ей одной, поглощала Фанни, она догадывалась, что может значить приятие смерти ребенка, выход из неискоренимого траура. Она снимала с себя могильный холод, нависшую над ней лукавую черноту, опережая ее на шаг. Не таилась ли какая-то несказанная красота в смерти Леа? Она навсегда сохранит невинность детства, будет жить в ней, Матье и Мартене, вдали от грязи жизни и времени. Любовь Фанни разворачивалась, окутывала ее страдание, окружала память о Леа. Никто не догадывался о существовании девочки. Люди, которых она задевала плечом, чьей кожи касалась, чьи запахи вдыхала, не могли знать, кем была Леа. Эти воспоминания принадлежали ей. Ей одной, и лишь немногие были порукой этой канувшей, разбитой истины. Леа казалась немного дальше в эти минуты ослепления, и годы растягивались, давая Фанни возможность оценить те одиннадцать лет, что миновали со дня ее смерти.
Ее образ размывался в фантазиях, в рожденных временем химерах и заблуждениях. Моя дочь, со временем, больше не ребенок, подумала Фанни. После смерти она стала мифом, отдельным миром, и может теперь исчезнуть только вместе со мной. Она думала о сыне у Эмерсона
[18], который своей смертью дал рождение отцу и сделал его человеком. Она была дочерью Леа.
– Леа родит меня, – шепотом вырвалось у нее.
От облегчения она покачнулась, ускорился пульс, закололо скулы, увлажнились уголки глаз. Потом бремя, которое она оставила ниже по улице, настигло ее и навалилось на плечи с совершенным постоянством отчаяния. Смерть Леа ввергла ее дитя в лимб. Ничто не доказывало, что она жила на свете, только мраморная плита, раскаленная под июньским солнцем, которую Фанни отказывалась видеть, забыв даже, где она находится. Пластиковая пленка в фотоальбоме над размытой улыбкой. Леа была такая живая, все время в движении, невозможно было заставить ее позировать спокойно. Многие ее снимки были расплывчатыми, как будто она могла оставить после себя одни только смутные отпечатки, неясные контуры, как будто ей суждено было быть лишь наброском. А ведь она была когда-то воплощением надежды на жизнь; надежды, от которой осталась лишь стопка белья в углу чердака, и детский запах давно сменился запахом сырого картона. Леа канула в небытие. Брешь подернулась тенью, вернув Фанни в привычную бездну прошлого. Она уставилась в асфальт и шла, опустив глаза, удрученная тем, что лишь мельком, на короткий миг, позволила себе отречься.
