Шли годы, и он знал, что оправдал ожидания Армана: стал тружеником моря. Работа на траулере вылепила его тело и характер. Его руки, натертые тросами, покрылись серой кожей. Когда он оставался наедине с отцом, Арман говорил о семье:
– Твоя мать, что ни говори, чертовски славная женщина. Надо и тебе найти такую жену, которая будет мириться с морем. Это, знаешь, не шуточки, сынок.
Эти откровения льстили Альбену; они говорили как мужчина с мужчиной, как равный с равным. Если речь заходила о Жонасе, Арман не проявлял никакого сочувствия к младшенькому:
– Он не такой, как ты, зря я позволил матери его избаловать. Я вкалываю, чтобы прокормить трех мелких. Остальное – не дело отца. Твоя мать задумала сделать семью такой, как она понимает, и будет стоять на своем. Так что надо и порядок во всем этом наводить, понял мою мысль?
Альбен горячо соглашался; никогда Арман не поднимал на него руку, а когда сердился на Жонаса, Луизу или Фанни, он всегда признавал, что на то были веские причины. Отец благодарно сжимал его плечо или бедро и спрашивал иногда с тревогой:
– Ты ведь не станешь таким, как твой никудышный брат, а?
Альбен с жаром мотал головой и успокаивал его:
– Никогда, папа.
Арман всматривался в его лицо, взгляд его колебался между признательностью и унынием. В остальное время их отношения обходились без слов, без общения, и то, что в глазах семьи было союзом отца и сына, у Альбена в памяти оставило лишь вездесущее море да тяжелые дни лова. Будни становились тягостными: он был мертвецки пьян от брызг, одних и тех же движений, воды, насколько хватало глаз. Он уже мечтал о чем-то другом, в то время как отец продолжал видеть в нем прирожденного рыбака, достойного наследника его страсти к морю. Альбену было тринадцать, когда он сделал первые шаги на траулере, в год совершеннолетия он начал завидовать свободе Фанни, учебе в Монпелье, возможности вырваться из семьи. Он наталкивался на молчаливое согласие матери с планами Армана.
* * *
От его отроческих идиллий с дочками моряков Альбену помнились только объятия и неумелые поцелуи, неуклюже стиснутые груди и руки, ныряющие между ног, где под хлопком трусиков угадываются губы мясистого лона. Он привлекал женщин и сознавал, что обладает сумрачным шармом, который контрастировал с его юношескими чертами.
Отец, то ли считая, что время пришло, то ли желая выказать мужскую солидарность, предложил прокатиться вдвоем на машине на следующий день после его совершеннолетия. Альбен согласился, не спрашивая куда, ведь они катались иногда вдоль озер, просто ради удовольствия удалиться от Сета и глотнуть свободы. Они поехали в сторону Монпелье, и Арман остановил машину на обочине национальной автострады, рядом с грузовичком, прислонившись к которому стояла молодая женщина. Они долго смотрели на шлюху сквозь ветровое стекло, и Альбен ошеломленно молчал, неуверенный, что понял намерение отца. Он мялся, чувствуя себя не в своей тарелке – о причине их присутствия на автостраде средь бела дня он уже догадывался. Незначительные детали привлекали его внимание: серый с лаковым отливом цвет стволов оливковых деревьев, чьи ветви гнулись под ветром к асфальту, шевеление серо-зеленых листьев, столб пыли и песка, пышным шлейфом вздымавшийся у грузовичка. Обесцвеченные волосы девушки, ее накрашенные глаза и рев машин, чьи шины скребли по асфальту, – Альбен ощущал его подошвами ног.
– Иди, сынок, она тебя ждет, – сказал Арман.
Потом, угадав его колебания:
– Ей уже заплачено, тебе осталось только выйти из машины. Как она тебе, нравится, в твоем вкусе?
Он кивнул, не дожидаясь ответа, перегнулся через него, чтобы открыть дверцу, и сунул ему в руку презерватив. Шумы автострады устремились к ним, когда Альбен ступил на землю.
– Я жду тебя, сын, никуда отсюда не двинусь.
Девушка, маленькая, в тесноватой блузке, переминалась с ноги на ногу, когда он шел к ней. Она что-то сказала ему, потом взяла за руку и увлекла в крытый кузов грузовичка. На облупленный железный пол был брошен матрас. Девушка зажгла карманный фонарик, подвешенный к потолку на проволоке. Свет лег на стены, ложе и одеяла ореолом, похожим на плесень. Когда они забрались в кузов, она закрыла дверцы, и дневной свет исчез совсем. Окна были закрашены черным, солнечные лучи пробивались местами в щелочки, вытягиваясь светлыми полосами на их прижавшихся друг к другу телах. В кузове пахло потом, старым железом, мочой и сексом. Духи девушки воняли мускусом, и Альбена затошнило, но она была миленькая, и он невольно ощутил шевеление в джинсах, хоть и все еще был ошеломлен тем, как далеко мог завести его отец.
Шлюха расстегнула его рубашку, сделала поощряющий жест, потом разделась сама. Фонарик освещал то ее прозрачную кожу, то торс Альбена, и тогда девушка двигалась в темноте, точно горгона, пока снова не попадала в круг света. Подняв руку, он остановил непрестанное покачивание и рассмотрел ее наготу, когда она легла на матрас в темных пятнах. Ей было не больше шестнадцати лет. Груди возвышались двумя бледными холмиками, под кожей угадывалась сеточка вен. Под мышками темнел пушок, и она закинула руку за голову, открыв ему эту тень среди теней по контрасту с пергидролевыми волосами. Лобок был широкий и плотный, губы раскрылись над робкой выпуклостью клитора. От паха до подвздошной кости багровел синяк. Внутренняя сторона бедра была усеяна следами от уколов. Альбен снял брюки, продолжая ее разглядывать, и присел перед ней; член торчал в прорезь трусов, головка была уже влажная, сердце отчаянно колотилось. Ничто не мешало ему лечь сверху и войти в нее. Она как будто пыталась угадать, как он ее возьмет, и чуть заметно улыбалась ему, раздвинув ноги. Альбен колебался. Грязный матрас, бурая впотьмах простыня, ее голубоватая плоть… Были ли это пятна от излившегося семени других мужчин? Сколько их кончало на простыни или на податливое тело девушки?
Какой-то мужчина ее бил. Был ли он похож на Альбена? Были ли они в глазах шлюхи все одинаковы, и боялась ли она, что он тоже прибьет ее? Тошнота от ее духов стала сильнее, и он подумал об Армане, сидевшем в двух шагах в ожидании сына, лишающегося невинности. Был ли он сам клиентом этой девчонки? Мог ли он быть мужчиной, обрушившим на нее свои кулаки в минуту наслаждения, теша похоть, испытывая свою власть? Наконец: доколе Альбен мог быть повторением отца? Эрекция ослабла, член обмяк, и девушка поспешила взять его в рот, узкий и механический. Он яростно оттолкнул ее, и она отлетела на матрас. Альбен пыхтел, задыхался, ему хотелось бежать как можно скорее из тесноты грузовичка и от близости девушки. Он надел штаны и протянул ей ее блузку. Она поколебалась, прижимая скомканную тряпочку к животу. Он жестом велел ей одеться, и она повиновалась. Тогда Альбен лег на матрас. Они не разговаривали, лежа рядом, глядя на фонарик под потолком и круг света. Ногой он снова раскачал проволоку. В этом колыхании присутствие девушки стало ему привычным, и Альбен убрал прядь волос с ее лица. Под слоем румян оно казалось еще более юным. Она непонимающе смотрела на склонившееся над ней лицо. Он прижал палец к ее губам, призывая к молчанию. Он видел, что девушка его боится, и скользнул пальцем по мякоти губ, пока последняя фаланга не уперлась в их уголок, ощутив зубы. Наконец он сел и распахнул дверцу. Дневной свет показался ему ослепительно-белым, и ветер прогнал запахи грузовичка, которыми пропиталась его одежда. Альбен оглянулся на шлюху, закрыл за собой дверцу и пошел к машине, к Арману, к этому взгляду, который, он догадывался, переполняла гордость, к этой надменности и глупому облегчению. Его отец думал в эту минуту, что связал себя с сыном такими особыми узами тайны, скрепил союз мужчин самой природой их пола. Арман не знал, какая пропасть отделяла его теперь от сына, которую ни один из них не сможет описать. Альбен понял, что никогда больше не пойдет в море.
