Они продолжали принимать моряков, и эти мужчины заменяли в доме присутствие отца. Жонас не знал, были ли они, как Павел, брошены в порту. Многие были иностранцами, и он никогда не мог предвидеть, как долго эти люди останутся с ними. Арман ли навязывал их присутствие Луизе? Альбен, Фанни и Жонас терпели его, не говоря ни слова. Иногда моряки появлялись только вечерами, а с утра уходили в море вместе с Арманом. Другие оставались у них днями или неделями, и Жонас так и не понял, чем они занимались и жили ли во время своего пребывания за счет его родителей. Они приходили пьяными в любое время дня и ночи, воняя дешевым спиртным. Альбену и Жонасу было велено вести себя тихо, и они играли молча, давая гостям проспаться в гостиной или в их комнате. Испуганно и завороженно смотрели они, как их мать обихаживает этих людей, терпеливо подносит к губам стакан с водой, прикладывает влажную рукавичку ко лбу, выносит стоящий у кровати таз с блевотиной. Странными запахами, непривычным звуком голосов, экзотическими языками вторжение моряков всегда грозило гармонии, в которой жили Луиза и Жонас, и, наверно, за это он и любил их присутствие: оно постоянно подвергало опасности их непреходящую любовь, делая ее тем самым еще сильнее и драгоценнее.
В каждом из этих мужчин ему виделась суровость характера, тронутого отчаянием, которое взволновало Жонаса в Павле несколько лет назад. Он искал их присутствия, сожалел об их уходе. Луиза никогда не удивлялась, что они покидали дом, порой без единого слова благодарности, и не объясняла их отсутствие детям. Утром, проходя мимо гостевой комнаты, они видели открытые настежь двери и окна, кровать со снятыми простынями. Жонас искал их в подвале, в корзине с грязным бельем, и зарывался в них лицом, чтобы вдохнуть их запах, ощутить это смятение, которое вызывал в нем хлопок, пропитанный их ночным потом. Чей-то безмолвный сговор, почти тайна, всегда окутывал присутствие моряков. Они не знали его причин и в силу привычки не пытались узнать. Благодаря морякам они редко бывали одни, семьей, друг с другом. Эти люди держали спасительную дистанцию между ними и, Жонас понял это позже, оберегали их от Армана. Эти годы семейного отчуждения выбросили Фанни на мель, а Жонасу продолжало сниться судно, которое раскачивает и поглощает темное море. Но на этот раз Арман и Альбен были на палубе, пытаясь убежать от захлестывающей их воды. Они метались и исчезали, поглощенные разбившейся волной.
В другом сне Жонас видел, как судно тонет, словно отягощенное свинцом, погружается в бездонные глубины, идет ко дну, где движутся впотьмах смутные формы. Их лица и руки тянулись к нему, и Жонас был всеведущим, одновременно морем и сном, богом, смотревшим, как они тонут, без единого жеста милосердия.
Через несколько месяцев Альбен пришел домой с Эмили и объявил Луизе и Арману, что они будут жить вместе. В пятнадцать лет, избавившись от присутствия брата и власти отца, Жонас забыл Луизу, чтобы пережить первый плотский опыт – он познавал его на пляжах, с безымянными туристами, в грубых и бесплотных соитиях за едва прикрытой дверью общественного туалета, воняющего мочой, забываясь в грязных объятиях моряков, хмельных от спиртного и крепкого табака, любовников с неразличимыми и пьянящими телами.
– Мы взяли все, что надо, Жонас, можно возвращаться, – сказал Самюэль.
Жонас поднял голову и увидел перед собой гладь озера. Ему слышался рев моря в нескольких сотнях метров от них. Волны разбивались о берег и сплошь устилали его водой. Они громадились, вздымались и падали; силой паденья бросало назад брызги. Сплошь пропитанные пронзительной синевой, волны лоснились, играли мазками света только на гребнях, как, переступая, лоснятся мускулами сильные кони. Волны падали; отступали – и падали снова, будто бы тяжело топал огромный зверь
[15].
Фанни
Она провожала взглядом линии вдоль автострады, бока машин, зеркальные под полуденным солнцем, колыхание раскаленного воздуха над асфальтом, застывшие льдом миражи и едва различимые воды. Горячий воздух врывался в открытое окно, овевая ее влажный затылок. Фанни всегда, как будто поневоле, ездила в Сет по этому шоссе, и живот у нее сводило от страха вновь увидеть город. Она боялась промелька озер, морской синевы, сливающейся в ясную погоду с небом так, что не различить. Боялась внушительной каменной дамбы, за которой не охватить глазом открытое море, изъеденной временем стали старых заводов на другом берегу канала, где перегоняли нефть, делали удобрения, перерабатывали серу.
Прежде чем получить свое имя, город звался категорично – Сетт
[16]. Рыбная ловля привлекала сюда людей из внутренних земель, но также и пришлых из Испании и Италии. Ее дед был из тех, что покинули родину ради обещания этого «необычайного острова» и благоденствия. Смешение культур, традиций и сообществ наложило отпечаток на город, и надо было исходить его улицы вдоль и поперек, чтобы испытать чувство инаковости, но в этом и была причина тягостного ощущения Фанни, уверенности, что она в нем извечно чужая. Она всегда ходила по Сету как по враждебной земле. С каждым шагом она открывала город, но никогда не могла признать его своим. Если где-то на улице старый друг отца, знакомый семьи, узнавал ее и окликал, Фанни, хоть и знала его по имени, колебалась, тревожась, что ее спутали с кем-то другим. Она помнила улицы и площади, магазины вдоль канала, узнавала бакалею и рынок, от развалов которого – фрукты, ковры, пряности – пестрел тротуар. Фанни знала наизусть вывески рыбных лавок, ресторанов на набережной, где подавали буйабес, но ни одна из этих деталей не вызывала в ней ностальгии или умиления. С детства до этого дня словно свинцовый колокол навис над ее памятью.
Арман рассказывал ей, что в начале прошлого века на дороге в Корниш высились соляные горы, и было невозможно под летним солнцем выдержать взглядом их слепящий блеск. Из этих запасов соли, готовых к отправке в Северную Европу или Южную Америку, Фанни построила город, полный мерцающих высот, в котором она знала каждый уголок и по которому ходила, зажмурившись, чтобы не потерять зрение. В город, воздвигнутый в мечтах, она и возвращалась теперь, а Сет, вполне реальный, навсегда простер над ее жизнью свои тени. Если Фанни опускала взгляд на улицах, если не могла убрать его с глаз долой, это потому, что Сет все еще слепил ее не своим сиянием, как слепили бы солончаки Вильруа, но драмами и потерями, которые ей пришлось в нем пережить.
А ведь там она встретила Матье, и воспоминание о первой поре их отношений всплыло в памяти, мешая сосредоточиться на дороге, которая вела ее к Луизе. Он учился на медицинском факультете в Монпелье. Когда они вместе садились в поезд утром, она наблюдала за ним, и ей понравились его небрежный вид, спина, после работы летом в доках ставшая широкой, то, как он зажимал фильтр сигареты большим и указательным пальцами, а потом щелчком швырял окурок на пути, прежде чем поезд въедет на вокзал. Фанни не привлекала его внимания. Она тушевалась в бесформенной одежде, хотя ее тело, когда она голой смотрелась в зеркало, казалось ей соблазнительным. У нее была упругая бледная кожа, груди с маленькими сосками – каждая из них могла поместиться в его ладони. Под холмиком живота на лобке кудрявилась темная пена, разбиваясь о пах. На своих фотографиях того возраста Фанни видела круглое, довольно заурядное личико, четкий рисунок губ и озадаченный взгляд.
