В прошлом году Альбену удалось затащить их на рыцарский турнир, проходящий в Сете в день Святого Людовика. На берегу Королевского канала каждый их взгляд, каждый жест выдавали покорность и скуку: они отбывали повинность, шли навстречу отцу в надежде, что потом он оставит их в покое. По возвращении, когда Камиль замешкался, выходя из машины, Альбен попытался понять:
– Все прошло не так, как я хотел, тебе не кажется?
Он ощущал нетерпение, нервозность сына:
– Откуда я знаю, папа, чего ты хотел.
Неужели сын боялся его? Он неловко предложил ему сигарету, от которой подросток отказался. Обычно Альбен не разрешал им курить при нем.
– Чтобы мы побыли вместе, я полагаю.
– Тогда да, ты получил, что хотел.
Камиль не смотрел на отца, его глаза метались по приборной доске, пальцы нервно постукивали по ручке двери. Альбен хотел обнять его за плечи, но едва поднял руку, Камиль отпрянул и заслонил лицо. Альбен вновь положил руку на руль:
– Я не собирался тебя бить, – сказал он без всякого выражения. – Ступай. Иди домой.
Камиль поспешил покинуть машину, оставив отца одного.
Конечно, ему случалось наказывать сыновей. Заботясь об их воспитании. Однажды, он уже не помнил за что, Альбен отвесил Жюлю затрещину в кухне, да такую, что тот отлетел и ударился об угол диванчика. Продолжая идти в направлении корабля, где он должен был встретить моряков, Альбен видел перед собой его окровавленное лицо, потом глаза Камиля, отшатнувшегося от него, когда он говорил с ним в машине. У Жюля остался на лбу шрам, на который Альбену было больно смотреть. Он уходил все дальше в порт, захлестнутый раскаянием и стыдом.
Луиза
Рынок гудел шуршанием льда, разложенного на рыбных прилавках, и нестройным хором голосов. Она занималась покупками, ей махали рукой, спрашивали о здоровье, осведомлялись, здоровы ли дети. Присутствие Луизы было здесь привычным, здесь она когда-то работала на разных поставщиков и была признана как жительница Сета, жена моряка. Взгляды обращались к ней дружелюбно, снисходительно, и горы фруктов, овощей, аппетитные тьеллы
[8], чистое сияние барабульки и кусков лосося успокаивали ее. Она еще не решила, какое блюдо приготовит вечером; хотелось чего-нибудь, что понравилось бы детям. Дремота, охватившая ее в гостиной, рассеялась, но Луиза несла с собой чувственные пары того дня на пляже тридцать два года назад.
Она сама не знала, до какой степени непохожа на женщину, которой была в тот день. После рождения Жонаса они все вместе ходили в порт, и Арман вывез их в открытое море. Оно было бескрайним, и взгляд не выдерживал его мерцания. Фанни и Альбен прыгали в тихую воду, пенные брызги от их загорелых по летнему времени тел сыпались тяжелым дождем на кожу Луизы. Арман держал штурвал, его спина отчетливо вырисовывалась против света, и она ощущала удовлетворение на его лице – так бывает удовлетворен мастер, тщательно выполнив работу. Она тогда воспринимала детей и мужа как достижение. В ней были вера и самоотверженность, свойственные молодым женщинам ее времени, подумалось ей. В начале их отношений, вспомнила Луиза, ей случалось испытывать проблески этой надежды, почти мучительной, укоренившейся в ней, в ее груди.
Она решила приготовить фаршированных мидий и макаронаду. Выбрала букет приправ, несколько головок чеснока.
– Дети придут ко мне сегодня вечером, – сочла она нужным оправдаться, покупая окорок и говяжью лопатку.
Луиза сказала это с гордостью, и мясник понимающе кивнул ей:
– Это хорошо, что дети рядом с вами.
Вправду ли его заботило ее одиночество? Сквозь стеклянный прилавок она смотрела на ряды колбас, на розоватые штабеля мяса.
– Дайте еще мозговую косточку. Конечно, мне грех жаловаться. Они со мной. Больше, чем надо. И потом, они тоже должны жить своей жизнью, я им всегда это говорю.
Мясник покивал, уже устав от ее откровений, и у Луизы защемило сердце: почему на самом деле она была уверена, что дети, приходя к ней, как бы отбывают повинность? Особенно Фанни, хотя она больше всех усердствовала с визитами. Что она сделала, чтобы стать до такой степени непохожей на ту Луизу, которую они когда-то обожали? Неужели ее дети забыли – да и знали ли вообще, – что она была женщиной, прежде чем стать их матерью?
Она несла бремя вины за тот день на пляже, но, когда большие руки мясника резали мясо, поняла, что задолго до того дня заметила перемену в Армане, – после рождения Жонаса. С тех пор он стал отдаляться от них, нет, не бесповоротно, но временами, периодами; они теряли его, и на пути, которым была их совместная жизнь, годы, последовавшие за смертью его отца, возвестили неотвратимость его потрясения как самый тяжелый период для них всех.
Стояло засушливое лето. Ни капли дождя не упало, чтобы напоить развороченную землю и пополнить пересыхающие озера. От тел туристов не было прохода на пляжах, их приток разукрасил Сет пестрыми красками. Фламинго розовели вдали, в теплой воде, зеленой от застоя. В духоте дома в Пуэнт-Курте, где вязли лодки в засохшем иле, Луиза наблюдала агонию своего свекра. Жившие в Неаполе Антонио, брат Армана, и его жена Анна перебрались в Сет. Луиза сразу прониклась любовью к этой толстой смешливой женщине, говорившей по-французски с певучим акцентом. В то лето они мочили рукавички в тазу с холодной водой и мыли потное тело старика в комнате, куда раньше ни одна из них не входила. Фотография у кровати напоминала о коренастой суровой женщине, которая была матерью их мужей. Их сестрам, разместившимся у теток, не выпало выбора чужбины, и Луиза познакомилась с ними только на похоронах старца перед концом лета.
В густом запахе нафталина они с Анной видели наготу этого человека, по отношению к которому ни та, ни другая никогда не испытывали ничего, кроме страха. Сыновья, когда его навещали, ждали в гостиной, пока женщины обиходят старика и уложат в постель. Говорили они мало, и Луиза с Анной выходили, чтобы не мешать мужскому обществу. Дед, Луиза поняла это тогда, был чудовищем. Ни разу он не выказал ей или Анне ни капли благодарности. Когда они мыли его, он выкрикивал в их адрес ругательства. Много раз пачкал свою постель дерьмом. Не случайность и даже не недержание были тому виной, просто ему нравилось видеть написанное на их лицах отвращение, когда они входили в комнату. Часами они стирали в ванне простыни и одеяла. Эти саваны сушились весь день ордой молочно-белых медуз на веревках, которые они натягивали прямо на улице.
Луиза и Анна по собственной инициативе стали надевать старику памперсы. Они ни словом не обмолвились мужьям, да те и не жаждали знать, что им приходится копаться по локти в испражнениях их отца. Мытье и одевание становились тяжким испытанием. Старец с силой хватал их за руки, не стыдился царапаться и драться, горстями вырывал им волосы, а стоило им сделать неловкое движение, пытался ударить негнущейся ногой. В тот вечер, когда они впервые подложили под него памперс, он вырывался как бешеный и бил их с такой силой, что Луиза потом долго ходила с синяками на ляжках и груди. Она боялась, что на его вопли сбегутся соседи, но он в конце концов устал и, когда они его уложили, продолжал тихонько покрикивать во сне.
