Арман заставил его поцеловать мертвеца, который при жизни никогда не выказывал Альбену, Жонасу и Фанни ни малейшего признака любви. Альбен догадывался, как он был строг и строптив к каждому из них. Они не навещали его месяцами, потом, когда это решал Арман, семья отправлялась в Пуэнт-Курт. Дед неизменно встречал их в гостиной, пропахшей сигаретами «Житан», которые он курил. Отец и сын никогда не говорили ни о чем, кроме рыбной ловли да озера, и Арман представал человеком, незнакомым Луизе и детям. Его спина заметно сутулилась, голос становился мягким, почти тонким, он опускал глаза под взглядом старика, как нашкодивший ребенок, тянул себя за пальцы, совал руки в карманы или неловко клал их на колени, точно два ненужных предмета. Детям, неуклюжим в воскресных одежках, было велено сидеть в гостиной не меньше часа. В доме в Пуэнт-Курте, пока не истекало время обязательного присутствия, их ноги кишели мурашками от желания встать и побегать по окрестному кварталу, территории тайн. У них в голове не укладывалось, что их отец был там ребенком. Позже Альбен поймет, что для Армана во время этих визитов было важно создать иллюзию достатка, в то время как они едва перебивались на его скудный заработок рыбака. Альбен быстро рос, единственный костюм становился мал. Луиза расставила его в швах, но от деда не ускользнуло, что дети были всегда одеты одинаково.
– Дать тебе денег одеть твоего мелкого? Из-под брюк уже колени торчат.
Он сказал это по-французски, насмешливым тоном, чтобы быть уверенным, что все его поймут, и наверняка смутить сына. Арман покраснел и залепетал какие-то неслышные оправдания, от которых Луиза и дети оцепенели. На обратном пути, вспомнил Альбен, отец, зло сверкая глазами, протянул матери скомканную банкноту:
– Чтобы этого больше не было. Хочешь, чтобы я выглядел голытьбой в глазах старика?
Она кивнула, поджав губы, и сунула деньги в чулок. Бабушка осталась в памяти Альбена сухощавой женщиной в коричневом переднике, сыновья стоят по обе стороны – руки лежат на их плечах, – а девочки впереди. Она умерла от менингита через несколько месяцев после отъезда мужа с сыновьями во Францию и никогда не знала Сета. На этой фотографии Арман был худеньким мальчиком в коротких штанишках с темными глазами и волосами, и ничто в его облике не предвещало, каким рослым и буйным мужчиной он станет со временем. Альбен докурил сигарету и подумал в это утро перед ужином, насколько их семья несет на себе печать патриархата, насколько широко эти мужчины простерли власть на свое потомство. Он сознавал, что является одним из них, наверно, самым достойным наследником этой нутряной мужественности, этой суровости, ведь Жонас отказался от этого бремени ради другого.
Хотя Арман и его отец никогда не выказывали друг к другу ни малейшей привязанности, смерть последнего подкосила сына, и он уходил ночами в порт – Альбен видел, как загораются иллюминаторы, как пенятся волны у люков, – и исчезал в море. Его присутствие дома стало непредсказуемым, никто не знал и не задавал вопросов об его отлучках. Альбен, однако, не держал на него обиды, потому что Арман иногда брал его с собой в выходные. Он чувствовал себя порой виноватым при виде горя Луизы, чувства оставленности, от которого наверняка страдали Жонас и Фанни, но привилегия сопровождать Армана в море наполняла его гордостью. Переживания брата и сестры он тогда презирал. Альбену было знакомо и смятение брошенного, когда он обнаруживал, проснувшись утром, что Арман ушел в море, не разбудив его, но он утешался мыслью, что они делили нечто не доступное никому другому: одиночество в открытом море.
Направляясь в порт этим утром, он вспомнил, как они шли по темным улочкам Сета, где пробивался там и сям слабый свет фонарей. Они добирались до судна в два часа ночи, и их силуэты суетились на палубе, тускло отсвеченные, под плеск мутно-зеленой воды.
В три часа судно шло на скорости тринадцать узлов. Альбен смотрел на безмолвного отца и других мужчин под фонарями, отблески которых ложились на штурвал, делая его призрачным. Другие траулеры вырисовывались рядом. Их гонка к зоне ловли возбуждала его, а когда рыбаки, окутанные вонючим дымом от дизельного топлива, забрасывали первую сеть, судно сдавало назад, опасно раскачиваясь. Альбен ликовал. Натянутые канаты в далеком свете зари рисовали на поверхности воды серебристые линии, и ему достаточно было обхватить один из этих тросов, чтобы ощутить мощь лебедки и сопротивление глубины, в которой шарили их сети. Наконец, когда приходило время вытягивать улов, Альбен помогал мужчинам крутить ворот. Он растворялся в напряжении их мускулов, кряхтел в унисон хору гортанных голосов, хмелел от криков и брани, пожирал глазами выползающие на палубу цепи, с которых стекала вода и свисали водоросли. Поплавки всплывали на поверхность, как тайна из другого мира, недоступного его пониманию, а отец и другие рыбаки подцепляли баграми сети, чтобы втащить их на борт судна. Они хватали их в охапку и сваливали на палубу. Наконец, и это был момент наивысшего наслаждения для Альбена, трал выплескивал им под ноги поток рыбы и водорослей. Осьминоги, морские черти, угри, медузы лились на палубу, играя яркими красками, бурыми, алыми, отсвечивая металлом и красным деревом и распространяя в воздухе запах чрева моря. В этой духовитой сырости они вытягивали улов, отгоняя тучи чаек, белыми молниями мелькавших в свете зари в ожидании отходов, которые будут выброшены в море. На обратном пути все пили из горлышка хмельное вино, и, когда подходила его очередь, Альбен тоже прикладывался к бутылке под задорными взглядами мужчин. Они возвращались в Сет в конце дня, чтобы погрузиться в кипение рыбного рынка. Альбен и Арман шли домой под вечер в том же молчании, что и ранним утром, но полные нового чувства – их объединяла встреча с морем.
В тринадцать лет Альбен отвечал на зарождающуюся ненависть Жонаса и усталое непонимание Луизы надменностью, оправдывая тем самым ожидания Армана. Он презирал тонкую натуру Жонаса, его всепоглощающую привязанность к матери и спонтанность его чувств как женское начало. А вот Фанни в два года, последовавших за смертью деда, когда им был явлен новый отец, как будто исчезла. Альбен попросту не сохранил никаких воспоминаний о сестре. Никогда он не видел ее среди них. Сколько же ей тогда было? Лет семнадцать или восемнадцать?
* * *
Камилю и Жюлю, его сыновьям-близнецам, было семнадцать лет – ровесники молодых людей, которых Альбен встретил, припарковавшись у порта, выставлявших напоказ свои поджарые торсы и безусую надменность на берегу канала. Он подумал о Жонасе, о том, как они оба, каждый на свой манер, стали чужими, и о братских узах, с которыми столкнули его собственные дети. Хоть они и родились близнецами, Альбен хотел, чтобы каждый развивался как самостоятельная личность, и очень рано они с Эмили стали одевать их по-разному, потом отдали в разные школы, чтобы не вылепить их по одной матрице, подобно тем близнецам, которых даже родители не могут различить. Их детство Альбен омрачил своей строгостью, и мальчики, в свою очередь, отдалились от него. Он не знал, стали ли Камиль и Жюль ему слишком чужими, чтобы он мог наверстать упущенное, раздуть искру общности. Альбен даже не знал, какой должна быть эта общность, как она проявляется, и когда, подражая Арману, пытался разделить с ними какой-нибудь момент, сыновья избегали его и побаивались.
