Произнеся эти слова, Митчи фыркнула.
— И вы организовали службу в бушленде?
— Она организовала. Дала на нее собственные средства. О, да, она кажется такой далекой от жен обычных стригалей овец или мелких фермеров. Но знай, в ней есть сочувствие. В ее натуре.
Наоми понизила голос.
— А в натуре лорда Тарлтона тоже?
Она хотела услышать злорадный ответ и услышала.
— Нетрудно представить адекватное определение его натуры.
Этот разговор кружил Наоми голову. «Я говорю, — подумалось ей, — словно светская дама из пьесы, или по крайней мере ко мне обращаются, будто я это она». Не без смущения она этим наслаждалась, но была бы рада и сбежать от чинного благополучия и напыщенной сдержанности этого дома и вернуться в Паддингтон.
Митчи добавила, что на самом деле они не живут как супруги, это и к лучшему, ведь этот Тарлтон ее не заслуживает. Посмотри на нее! На ее прическу! Эти ленточки? Высокомерной публике такое решительно не по нраву. Да и мельбурнских снобов это тоже раздражало. Они называли ее «дикаркой». Что до него, то должна признать, некоторое время он пробыл в Галлиполи. Впрочем, он из людей того сорта, что всегда выпутываются, или, точнее, вовремя покидают подмостки. Иногда даже ценой увольнения со службы.
Митчи тряхнула головой, словно стремясь выбросить из нее лорда Тарлтона. Некоторое время она сосредоточенно потягивала херес.
— А теперь, — продолжала она, — леди Тарлтон нанесли визиты все богатые австралийцы в Лондоне. А также англичане, ведущие в Австралии бизнес и делающие громадные состояния на австралийской меди, железе и так далее. С легкой руки вон того человека — узнаешь того полноватого мужчину? Фишер, наш бывший премьер-министр. Тарлтон страшно его раздражал. Здесь он из уважения к леди Тарлтон. Никак не иначе.
Наоми обернулась. «Ну вот, я и на премьер-министров смотрю, словно на какого-нибудь банковского клерка». И хотя мистер Фишер оказался действительно полноват, лицо у него было доброе:
— Она намерена основать Австралийский добровольческий госпиталь во Франции, — добавила Митчи. — Военные ненавидят ее за эту затею, возможно, боятся, что она справится с их работой лучше их самих. Но она очень влиятельна, и они вынуждены с ней считаться и даже выделять медсестер из службы медицинских сестер сухопутных войск.
— Ты не нас имеешь в виду? — спросила Наоми.
— Если будет желание. Она хочет, чтобы я стала старшей сестрой в ее госпитале, и я могу предложить тебе там работать, Наоми, чтобы ты смогла распрощаться со всей этой армейской казенщиной.
— Я обещала сестре, что вернусь к ней.
— Я знаю. Салли. Но Салли поймет. Послушай, я не обещаю, что там будет легко. Ты будешь помогать мне вести дела и ухаживать за больными. Там будет много и бумажной работы. Но мы наберем волонтеров Красного Креста, и это все, что мне известно. Пойдешь работать ко мне на таких условиях?
Приятное ощущение. Избавиться и от бремени старых и увидеть перспективу новых возможностей. Да и Салли будет неподалеку. Франция ведь не так уж и велика. Наоми сказала, что согласна.
— Недели через две или даже раньше, — сказала Митчи, — нам с тобой предстоит сопровождать ее в поездке по округу Булонь-сюр-Мер, чтобы найти место, подходящее для госпиталя. Что касается самого госпиталя, должна тебе сказать, что, как и в случае этой службы сестринской помощи в бушленде, ее имя нигде фигурировать не должно, в том числе и в официальном названии госпиталя, она не собирается назвать его «Госпиталь леди Тарлтон», а просто «Австралийский добровольческий госпиталь».
Сама не понимая почему, Наоми тихо заплакала.
— О, моя дорогая, — забеспокоилась старшая сестра Митчи. — В чем дело?
— Это из-за того, что вы мне так доверяете.
— Вот как? — удивилась Митчи. — Да я взваливаю на твои плечи непосильную задачу, а ты плачешь от благодарности. Посмотрим, что ты скажешь через полгода!
Дородный высокий мужчина с вытянутым доброжелательным лицом и мягким взглядом, тот самый, кто некогда был премьер-министром Австралии, вдруг, извинившись, отделился от окружающей его толпы и направился к ним. Наоми не поняла почти ничего из того, что он говорит. Митчи, напротив, повела себя с непринужденной светскостью, обратившись к нему «Верховный комиссар», поскольку он, всю свою жизнь посвятивший политике Австралии, сейчас приступил в Лондоне к исполнению этих обязанностей, что было не такой уж плохой работой для бывшего шахтера, как заметила потом Митчи. Он упомянул об их самоотверженной деятельности и о том, как высоко Австралия их ценит. Выразил, как принято, надежду на победоносное окончание войны в 1916-е Лето Господне и даже процитировал генералов — британского и французского, — уверявших его в этом. Стоящие на другом конце гостиной люди стали понемногу покидать прием. Когда почти все разошлись, Верховный комиссар пожал им руки и тоже отбыл. Улыбающаяся леди Тарлтон с уже почти совсем распущенными волосами — ленточка куда-то исчезла, — подошла к ним с другого конца гостиной.
Холодным утром Чарли Кондон, одетый в шинель, появился на руанском ипподроме, чтобы встретиться с Салли. Он еще затемно выехал из того места неподалеку от Амьена, где войска расположились на отдых, на грузовике, который шел в Руан, и провел в дороге пять часов, хотя проехать надо было всего-то около сотни километров. Вернуться ему следовало к трем часам дня все на том же грузовике.
Его появление в дверях столовой для медсестер вызвало пересуды, но, к счастью, Салли не требовалось идти к старшей сестре спрашивать разрешения на изменение графика дежурств. Она только что отдежурила ночь в хирургическом отделении, где лежал капитан Констебль. Чарли Кондон стоял в дверях барака, который совсем недавно возвели австралийские плотники и пленные немцы для медсестер, чтобы им было где принимать пищу и отдыхать, глаза у него блестели.
Она напоила его чаем, и они поехали в Руан — госпитальные грузовики и машины «Скорой помощи» ходили туда регулярно. Втиснувшись на переднее сиденье машины «Скорой помощи», они добрались до порта, а оттуда, уже пешком, направились к соборной площади. У собора Чарли Кондон, как и ожидала Салли, погрузился в себя. Утихнет ли когда-нибудь его всегдашняя одержимость? Пока никаких признаков нет. Знания были для Чарли радостью, а не поводом покрасоваться.
— Здесь Моне писал свои картины, которые получили известность лишь совсем недавно, — сказал он. — Потребовались годы, чтобы мир начал их понимать. В общей сложности около двадцати полотен с изображением великого собора, — продолжил он, — фасад и башни в разное время суток и при разном освещении.
Салли понравился термин «разное освещение».
— И это вселяет в меня надежду, — продолжал Чарли, — на возвращение домой. Свет, свет и еще больше света. Свет сияет. Свет растекается. Впрочем, вам не раз приходилось слышать мои долгие разглагольствования на эту тему.
Чарльз Кондон даже не представлял, насколько в новинку ей слышать все это от него. Он рассказывал ей о семисотлетних витражах, чью уникальную бирюзу не под силу повторить современным стеклодувам. Салли чувствовала, что именно такие вещи и делают для него мир пригодным для жизни.
