– Я, кстати, первый раз в цирке, – сказала Барби. – Пойдем, Пьер, посмотрим здесь все, пока не началось выступление.
Мы с Ариэль остались наедине, если не принимать во внимание пару сотен туристов, толкущихся в проходах в ожидании представления.
– Я сегодня не смогу составить вам компанию, – вздохнул я. – Буду сидеть в щитовой. На всякий случай.
– Вы заметили, как сияет наша Барби? – спросила меня Ариэль. – Первый раз вижу ее такой. Как я рада!
– А чему вы радуетесь?
– Тому, что Барбара нашла себе этого мужчину. Интересно, он нанялся к Харконенам или к Кохэгенам?
На миг я подумал, что Барби привела с собой пресловутого Бельмондо, о котором говорил Бенджен. Но… нет, этот интеллигентный парень не тянул ни на наемника, ни на киллера. Он был похож на музыканта, ученого, инженера, но с автоматом наперевес я его себе представить решительно не мог.
И какой из него Бельмондо? Примерно такой же, как из меня Питер Мейхью
[13].
Я сидел в щитовой, и мне было грустновато. Причин этой грусти я понять не мог, просто сидел и грустил. Такого раньше со мной не случалось: я жил, не испытывая сильных эмоций – ни радости, ни грусти, ни страха, ни гнева, ни влюбленности. Разве что восхищение было мне знакомо. В Хоулленде я стал совсем другим, как говорится, палитра моих чувств обогатилась множеством новых красок, и я удивлялся этой перемене.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем в дверь осторожно постучали. Ариэль? Но когда дверь открылась, я увидел не ее, а Барбару.
– Какое разочарование, да? – спросила она, входя и усаживаясь на незанятый стул из двух, находившихся в помещении. – Вы ждали не меня, ведь так?
– Никого я не ждал, – я взял чашку чая, оставленного Ариэль, и отхлебнул. Чай совсем остыл.
– Фокс, все ученые мужи такие или вы какое-то непонятное исключение? – ехидно поинтересовалась Барбара.
– Смотря в чем, – чистосердечно ответил я. – Но вообще-то я никогда не считал себя таким уж исключительным.
– Вы все время уходите от разговора! – сказала она с ноткой раздражения. – Нет, вы вообще все время уходите.
– От чего? – спросил я. Мне было интересно, что ей от меня нужно настолько, что она оставила своего элегантного Пьера и пришла в мое скучное узилище.
– От своего сердца! – едва ли не воскликнула она. – От своих чувств, черт побери! Такое впечатление, что все это видят, кроме вас.
– Что, собственно, видят все?
– То, что вам нравится Ариэль. А вы нравитесь ей.
– Барбара, не говорите глупости. Я же вам говорил…
– О да! Вы бы еще лекцию прочитали! Но только никакие разговоры, никакие слова не сделают правду неправдой, не погасят чувств, которые испытываете вы и которые испытывает она.
– Да откуда вы знаете?! – Я поставил чашку на стол с такой силой, что даже испугался, что она разобьется. – Вы мысли читать умеете, что ли?
– Ах так? Тогда скажите мне честно, что вы чувствуете к Ариэль.
– Что я чувствую к Ариэль?
– Да!!! Не переспрашивайте. Вы же не глухой и не дурак. Я задала простой вопрос, отвечайте. Но честно. Нет, честно-честно. Как самому себе. Больше, чем самому себе.
– Я… – и вдруг я понял, что ничего не могу сказать. Что я чувствую к Ариэль?
Передо мной пронеслось все, что было связано с ней. Наша случайная встреча в поезде, внезапная остановка и последующий разговор в тамбуре, хромая собака, «Макдоналдс» и поездка в Хоулленд. «Дыра». Цирк. Визит домой.
Я снова видел ее в приемной Харконена за «Макинтошем». И в машине с Фредди. Я слышал ее голос в трубке телефона и видел ее номер на сброшенном звонке. Я вновь врывался в ее маленькую комнатушку, пытаясь защитить ее от сынка канцлера, я вез ее домой с работы…
Что я чувствовал? Я чувствовал страх за нее и желание ее увидеть, чувствовал боязнь встретить ее и радость от этой встречи, я чувствовал уют наших бесед и теплоту ее щеки на моем предплечье. Я…
– Фокс, вы, кажется, лишились дара речи? – язвительно спросила Барбара. – Или мне ответить за вас? У вас все написано на лице, у вас это в глазах, и каждый, кто не слеп, это может увидеть. Почему, почему вы не решаетесь назвать это своим именем?
Почему? Потому что я прожил на свете пять десятков лет в пробирке, отгороженный от мира людей тонким лабораторным стеклом. Потому что у меня была семья, которая не была семьей. Была жена, с которой меня не связывало ни одно общее воспоминание, был ребенок, который…
– Да скажите уже! Это же так просто! Фокс, я знаю, вам необходимо это сделать. Без этого вы так и протопчетесь на пороге… на пороге. Просто скажите, о'кей? Назовите это чувство, дайте ему имя, примите его!
– Барбара, вы говорите, как пастор, – сказал я, внутренне раздражаясь от собственного бессилья, но чувствуя, что вот-вот капитулирую.
– Мне хочется ударить вас, Фокс, – прошипела она. – Влепить вам этакую хорошую оплеуху, чтобы вы немного очнулись, пришли в себя и увидели очевидное. Неужели вы, док, человек, способный поставить на уши целое государство, пусть и маленькое, неужели вы так и не решитесь…
– Я ее люблю, – сказал я, удивляясь тому, как я произнес эти слова. На мгновение в глазах у меня потемнело, будто Кохэген все-таки повернул рубильник где-то у себя на щитке, отключая свет в цирке. Но потом вновь стало светло.
– Вот так бы и раньше, – устало сказала Барбара.
Я отвернулся и продолжил, радуясь, что могу свободно говорить об этом:
– Да, я ее люблю. Довольны? И что мне с этим делать? Ей двадцать шесть. Мне сорок девять. Между нами разница в четверть века, в ту самую четверть, когда рухнула Берлинская стена, когда распался Советский Союз, в те четверть века, когда появились компьютеры и эволюционировали от шкафа с телевизором до миниатюрной коробочки, меньше пачки сигарет. Куда мне деть эти годы, в которых ее не было?
– Фокс, вы – зануда, – улыбнулась Барбара. – Мы же с вами об этом уже говорили. Какая, в сущности, разница? Она любит вас, и даже если бы вам было не пятьдесят лет, а двести пятьдесят, как Луи де Понт дю Лаку из «Вампирских хроник», все равно любила бы. Просто забейте на это, ок?
– Вам легко говорить, – хмыкнул я.
Она отвела взгляд:
– Мне? Мне совсем не легко. И я вас очень понимаю. Только у меня еще хуже, у меня в эти годы были не только берлинские стены, компьютеры со всей их эволюцией и номинации на Нобелевскую премию… – Она зябко и беспомощно поежилась: – Мне пора, Пьер может забеспокоиться. Я сказала ему, что пойду «припудрить носик». Мне совсем не хочется, чтобы он отправился на мои поиски и заблудился в этом страшном месте.
