Итак, Игги Штайнер, немецкий архитектор, интересующийся историей и антропологией. В принципе, двадцатые-тридцатые годы прошлого века были временем ренессанса всяческих мистических, теософских и культурологических обществ. Именно отсюда, кстати, росли ноги и у столь зловещей теории Розенберга. Можно вспомнить и Рериха, Гурджиева с Блаватской, а также однофамильца Игги – Рудольфа Штайнера. Словом, как мы теперь понимаем, это были опасные, далеко не всегда безобидные игры. В анатомическом плане человечество не делится на какие-то группы: будь ты три фута ростом, будь хоть семь, хоть черным, хоть белым. Ты можешь быть гением или бездарем, лентяем или трудоголиком, альтруистом или эгоистом. Но суть не в том. Я не сомневался, что мистер Штайнер не просто так появился в Хоулленде. Более того, я был более чем уверен, что его привлекла именно популяция карликов, проживающая на этой территории. Ну ладно, интересуется человек карликами – и пусть… Но откуда тогда этот гипервосторженный тон, сразу же отмеченный мной с первой же страницы дневника? «Сегодня я прибыл, наконец, в мою Голдконду, мой Эльдорадо, место, которое прославит мое имя, как Троя прославила имя Шлимана. Мне суждено найти корни одной из легенд нашей нации, доказать, что наша мифология – это сакральный способ передачи родовой информации. Мы, германцы, не выдумывали богов, мы и есть потомки тех самых Ассов, дети Одина и Фреи, обреченные стать сверхлюдьми. Из кусочков стекла составляется мозаика витража. Из мелких фактов – целостная картина мира…»
Первые страницы дневника представляли собой довольно беспорядочный конгломерат из различных расовых теорий, культурологических изысканий, антропософских рассуждений и попыток связать в пучок мифологию, историю культуры и антропологию. Впрочем, надо отдать должное – автор обладал острым умом, научной пытливостью и до прибытия в Хоулленд успел побывать в экспедициях на Ближнем Востоке, в Африке и даже в Индии. Я перелистывал его довольно пространные рассуждения о происхождении морали как способа самозащиты слабых и нежизнеспособных – от этих рассуждений слишком явственно попахивало едким дымом Аушвица. Какие-то страницы пространных теоретических рассуждений герра Штайнера я пропускал, стараясь отыскать все, что касалось непосредственно Хоулленда и конкретных изысканий автора дневника.
Так, я узнал, что Штайнер был знаком с Харконенами и Кохэгенами (что было совсем неудивительно) и что жил он за счет их средств, поскольку разрабатывал для них проекты зданий и руководил строительством. Штайнер высоко оценивал обоих и был просто в восторге от долихоцефалического черепа Харконенов. Вероятно, лошадиная морда была характерна для представителей этой семьи и в те седые времена.
«Я более чем уверен, что все произошло именно здесь. Я смотрю на это странное круглое, циклопическое сооружение, которому так много лет, и вижу перед собой руины Вавилонской башни, в которой вместо разделения языков человечество разделилось на две расы: расу рабов и расу господ. Для расы господ характерны долихоцефалические черепа, грациальное телосложение, высокий рост. Раса рабов – полный антипод им, ширококостные низкорослые брахиоцефалы.
Мои исследования местных захоронений пока всецело подтверждают мою догадку: в них встречаются оба этих типа, причем никогда не бывающих на одном участке захоронений. Выходит, я прав: здесь из безликих кроманьонцев выкристаллизировались Ассы и Цверги, повелители и рабы…»
Штайнер поначалу не любил лепреконов:
«Это место до сих пор заселяют люди, подобные цвергам – невысокие, сильные и широколицые, только теперь они не добывают из глубин земли золото, а тешат своими ужимками тех, кто превосходит их своей природой. Мне бы очень хотелось, чтобы у этих существ не было с нами ничего общего. К сожалению, я понимаю, что наши виды произошли от одного предка. И от этой мысли мне становится противно…»
Чтобы иметь допуск к броху, ему приходится лебезить перед лепреконами, поскольку «они полноправные хозяева этого места». Герру Штайнеру очень не нравится это обстоятельство, и он не жалеет желчи по адресу «этих ничтожных цвергов». Тут я наткнулся на нечто интересное – во время дружеских посиделок Кохэген со смехом рассказал Штайнеру, как они обвели вокруг пальца легковерного Кэрригана:
«Он с детства привык заливать глаза. Правда, пьянеет он довольно медленно, но после первых трех-четырех бокалов совершенно теряет рассудок. Так мы всучили ему эту древнюю развалюху на таких условиях, что на нас будут работать и он, и вся его труппа, и все их потомки…»
Между прочим, Кохэген постоянно отговаривает Штайнера от посещения цирка, мотивируя это «нездоровыми миазмами в этом вертепе», но Штайнер в этом совершенно принципиален – с помощью обильных возлияний он втирается в доверие к Кэрригану и выбивает у того право исследовать брох изнутри и снаружи. Этим правом он охотно пользуется до августа 1934 года. А потом в дневнике идет пробел – следующая запись была датирована восьмым марта 1935 года.
«Несомненно, что мое открытие перевернет современную науку, так, как оно перевернуло всю мою жизнь, перевернуло мои убеждения, все то, что человек именует своей личностью, – торопливо (это заметно по почерку) пишет Штайнер. – Я во многом оказался прав, но теперь мне от этого только горько. Никакой расы рабов и никакой расы господ не существует. Совершенно не важно, кто перед нами – брахиоцефал или долихоцефал, человек – прежде всего человек. Но то, во что он верит, чему поклоняется, какие идеи им владеют, имеет первостепенное значение…»
Штайнер за эти несколько месяцев действительно сильно изменился, и причина этих изменений вскоре стала очевидна – то тут, то там он упоминает свою жену. Несмотря на то что в дневнике Штайнер описывал исключительно то, что касалось непосредственно его исследований и размышлений, сквозь эти сухие строки порой прорывалась трогательная нежность к этой женщине. Таким Игги мне нравился намного больше: например, он полностью поменял свое отношение к Харконенам и Кохэгенам:
«Сейчас мне приходится достраивать подстанцию на источнике. Теперь я сам лично слежу за работами на потерне, подземной галерее, соединяющей два строения – фабрику и электростанцию. Эти кровопийцы – Харконены и Кохэгены – получают неплохой доход от цирка и прочих своих делишек. Кохэген хвалился, что динамо-машины закуплены им непосредственно у североамериканской фирмы «Вестингауз», котлы – у «Парсонс», а новый печатный станок заказан в мастерских Лондонского монетного двора. Он явно кичится этим, я же вижу за всеми этими дорогими дьявольскими машинами покалеченные тела лепреконов, которые за жалкие гроши вынуждены тешить публику, зарабатывая немалые деньги двум семействам здешних мироедов…»
Зато в своих исследованиях броха Игги очень продвинулся и при этом совершенно не утратил своего оптимизма:
«Я не ошибался, когда говорил, что это моя Троя, мой звездный час. Брох даже более древний, чем мне казалось поначалу. Самая поздняя его стена – внутренняя, не считая тех перегородок, что установили сами лепреконы. Некоторые из них я привел в порядок и сейчас раздумываю, как заменить шатер куполом. Вопрос упирается только в материалы. Саму конструкцию я уже рассчитал. Итак, внутренняя стена «молодая», но и она как минимум современница имперского Рима, если не республиканского. Внешняя стена еще древнее, и воздвигли ее вовсе не те, кто строил внутреннюю стену. Но и это еще не все, существует еще третья окружность стен, скрытая сейчас культурным слоем. Она располагается метрах в девяти-одиннадцати от наружной стены броха, но я пока еще до нее не докопался. Зато все время натыкаюсь на отходящие от нее радиальные простенки – ни дать ни взять, колесообразный дом
[8], увеличенный в сотни раз. Если я действительно прав и брох некогда был святилищем какого-то темного культа, то арена цирка представляет собой его очаг…»
