– М-м-м…
Уинстон швырнул пустую банку и вытянул из пластикового кольца новую. Мысли снова вернулись к тому воскресенью на Кони-Айленде, как он шел от «Адской норы», плача и проклиная родных. Как отец утешал его обещаниями, которых не сдержал. С того дня он больше никогда не плакал и никогда не держался за руку отца.
– А помнишь, как Рэймонд Варгас сиганул с этой штуки и поломал себе челюсть о край доски? – Уинстон ткнул рукой с полупустой банкой в сторону трамплина.
– Да, он все рассказывал, как будет олимпийским прыгуном в воду. Встал на пальцы на самом краю и толкнул речь о «прыжке «доминиканский побег из гетто» из задней стойки вперед в полтора оборота со слезами на первом месте пьедестала во время гимна». Уровень сложности: белые уверены, что ниггеры не умеют плавать. А потом – бац! – и он валяется на дне бассейна без сознания и без зубов. Ты, по-моему, его оттуда и вытащил.
– Ага. А через месяц снова сломал ему челюсть. Реймонд выдал, что я, мол, когда плаваю, похож на черное пятно от нефтяного разлива.
С видимым усилием Фарик поднялся на ноги, прикончил пиво и, как гольфист, ударом костыля послал жестянку в дальний конец бассейна. Банка приземлилась в полуметре от сливной решетки, и Фарик прошептал в манере спортивного комментатора:
– Теперь Фарику Коулу остается лишь один точный удар до победы.
– Сядь, ты меня нервируешь.
Фарик сел.
– Борз?
– Чего?
– Гольф – это игра или спорт?
– Вот ты неугомонный! Ты когда-нибудь молчишь? Остановись, остынь. Посмотри на звезды… В общем, если ты можешь профессионально играть с часами на руке – как в гольфе, теннисе, боулинге, – это игра или хобби, не спорт.
– Я просто хотел сказать, ты мне сегодня помог. Спасибо, типа.
Уинстон ответил смущенным кивком. Он решил последовать собственному совету и прилег на край бассейна. В городском небе светилось от силы два десятка звезд. Уинстон водрузил банку пива на живот и, используя ее как секстант, наметил через черное море курс на внетелесное бегство от безумия.
Высота десять метров. Я парю рядом с женщиной средних лет в тонкой белой ночнушке. Она подложила под локти банное полотенце и смотрит на квартал из окна третьего этажа, словно городская неясыть.
Десять тысяч метров. Я еду на двухместном велосипеде вместе с Инопланетянином. Я на заднем сиденье, Инопланетянин ведет велосипед сквозь облака, похожие на клубы табачного дыма. Я кричу ему: «Крути педали, а то эти противные белые детишки нас настигают!»
Миллион метров. Поверхность Земли выглядит так, словно ее отшлифовали шкуркой для дерева. Гималаи той же высоты, что Индийский океан и Большой каньон. Вся планета будто покрыта лаком из солнечного света.
Миллиард метров. Я на Луне. Я завожу без ключа лунные вездеходы и с ветерком долетаю от Моря Спокойствия до Залива Радуг.
Десять миллионов километров. Отсюда Земля видится как одна из множества дырочек на побитом молью занавесе межзвездного театра. Когда начало спектакля?
Сто миллионов километров. У меня начинается аллергия на космическую пыль в Поясе астероидов, я чихаю. Спустя пятьдесят лет в пустыне упадет метеорит со следами соплей, и ученые придут в восторг.
Миллиард километров. Наклоненное кольцо вокруг Сатурна – на самом деле полы войлочной шляпы на газовой голове сутенера Солнечной системы. Пора этим сучкам Венере и Каллисто принести мои денежки.
Десять миллиардов километров. Солнце с такого расстояния светит, как огонек спички за два футбольных поля. Холодно, черт побери.
Сто миллиардов километров. Отпустил бумбокс в свободный полет, пускай ловит статику. Мы с созвездиями слушаем позывные из 1937 года. Добрый вечер, Восточное побережье, а Западному побережью доброго утра. В этой программе вы услышите сверхсовременные ритмы из бального зала в нью-йоркском «Савое», известного как «Дом счастливых ножек». Сегодня Каунт Бейси со своим оркестром представляют вам Билли Холлидей с песней «Они не могут отобрать это у меня». Созвездия пляшут джиттербаг, включаясь в танцевальный марафон, который идет с начала времен. Кассиопея вертится вокруг бедер Ориона, Андромеда скользит меж моих ног.
Триллион километров. Цвет исчезает. Все вокруг черно-белое. Мое сознание одного размера с Вселенной. Мой отец в центре внимания в космическом салоне, совещается с античными поэтами и напоминает: «Я же говорил тебе, все есть все».
Один световой год. Столько времени у папы ушло на отправку первого чека с алиментами.
Сто световых лет. Исчезает восприятие глубины. До всего во Вселенной, кажется, можно дотянуться рукой. С Вселенной надо обращаться бережно, как с самой древней виниловой пластинкой в коллекции. Я медленно вытягиваю ее из потертого картонного конверта. Держу Вселенную за края и дую на поцарапанную поверхность. Переворачиваю Вселенную, еще выдох – и пыль со второй стороны становится новой галактикой. Если бы можно было проиграть творение на вертушке, как бы оно звучало?
Тысяча световых лет. Я вижу души Деметриуса, Золтана и Чилли Моуста, которые пытаются найти Поля счастливой охоты.
– Где мы? На Альфе Центавра? Ниггер, нам нужна Альфа Лебедя! Дай сюда карту, мудило!
– Ну как, увидел свой рай?
Фарик прислонился к своим костылям, из которых соорудил на сетчатом заборе подобие распятия. Голени скрещены, руки раскинуты, банка пива в одной, сигарета в другой. Фарик завопил на весь пустой парк:
– Пива и рыбы всем! Кто меня предал? Иуда? Я так и знал – жадная тварь! Перед смертью я дам вам последний святой совет: никогда, никогда не позволяй чуваку целовать тебя на людях.
Расчехлив маркер, Уинстон вдавил предплечье в глотку Фарика и над его сморщенной бровью сделал надпись. Потом отступил на шаг, любуясь своим творением.
– Вот. Теперь ты Иисус.
Фарик капнул пива на руку и попытался оттереть чернила со лба.
– Ну ты чего? Что ты там написал?
– I-N-R-I
[3].
– Что это значит?
– Понятия не имею, но на всех картинах с распятым Христом это написано на кресте. Раста как-то сказал мне, что оно значит «Я Негр Рулю Исключительно».
Фарик прекратил тереть бровь.
– Исключительно? Что это должно значить?
– Понятия не имею. Думал, ты знаешь – звучит точь-в-точь как пятипроцентская
[4] муть. «Белый человек есть дьявол», как ты все время говоришь.
