– Уинстон, важнее другой вопрос: зачем ты сам ходишь на эти встречи?
– Все, больше не буду никуда ходить.
– Но ты мог это сказать после второго или третьего похода. Почему не сказал?
– Не знаю. Из-за еды. Плюх и все остальные только и говорят про этот идиотский банк… – Уинстон осекся и сменил тему: – Иоланда пилит меня, все спрашивает, что из тех пятнадцати кусков у меня еще осталось. Мисс Номура витает в небесах, думает, я и вправду выиграю выборы.
Уинстон вынул из-за пояса пистолет.
– Иногда просто легче быть с тобой и теми придурками. Вы меня не знаете. Мне на вас плевать. Потому ничего из того, что кто-нибудь говорит или не говорит, меня не задевает, понимаешь? Мне нужно только слушать и притворяться.
Спенсер обиделся. Уинстону действительно на него наплевать? Он не решился задать себе встречный вопрос: а ему не плевать на Уинстона?
– Хотя кое-что я все-таки узнал. Бельгийское пиво. Какое-то дерьмо насчет альтернативной политики. И знаешь, что самое странное? В каком-то смысле эти кретины из третьих партий – единственные, кто воспринимает меня всерьез.
Уинстон открыл бардачок, положил в него оружие, закрыл дверцу. Промучившись два куплета «El Condor Pasa (If I Could)», вынул пистолет обратно и заткнул за пояс. Увидел скорбную мину на лице Спенсера, стал ждать, что тот скажет. Спенсер повернул машину направо и поехал на восток через Центральный парк, тихонько подпевая под «The Only Living Boy in New York».
– Ребе, ты ничего не говоришь про мой пистолет.
– Если я попрошу избавиться от него, ты послушаешься?
– Вряд ли. Но ты мог бы проявить озабоченность.
– Уинстон, ты вообще прислушиваешься к моим советам?
– Я наконец посмотрел «Список Шиндлера».
– Неплохо для начала. И?
– Ужас.
– Да, весь этот Холокост… – кивнул Спенсер, сворачивая на Мэдисон-авеню.
Борзый продолжил свою рецензию:
– Нет, я имею в виду, сам фильм ужасен. Меня коробило, что не нашлось ни одного еврея выше Шиндлера. Во всей Германии евреи дорастали Шиндлеру максимум до пупка? Здрасте-пожалуйста! Как после этого доверять остальному? Манипулятивное голливудское дерьмо.
– В Польше, – сказал Спенсер, не в силах скрыть раздражение.
– Что в Польше? Фильм не польский.
– Люди в фильме были польскими евреями.
– Ладно, в Польше, большая разница.
Спенсер поискал глазами табличку с адресом. 81-я стрит; еще двадцать три квартала – и это бессердечное чудовище покинет его автомобиль.
Уинстон не унимался:
– А сцена, в которой нацист расстреливает людей с балкона? Не злись, ребе, я знаю, как мне полагается отреагировать – «О-о-ох, какой отвратительный ублюдок!», – но я этого не понимаю.
Машину внезапно подрезал таксист, Спенсер ударил по тормозам, едва избежав столкновения.
– Тупой мудак! – крикнул он в окно, навалившись на клаксон. От выброса эмоций ему немного полегчало, и он перестал так сжимать руль. – Когда собака начинает лаять, она легко находит себе товарищей для лая, – сказал Спенсер задумчивым, потусторонним голосом, слегка напугав Уинстона.
– Это ты к чему?
– Просто фраза из мидраша. Пришло в голову… показалось, что к месту.
– Ты считаешь, что я рассуждаю предвзято. – Уинстон упер подбородок в руку и продолжил, разговаривая со своим отражением в боковом зеркале: – То, что мне не понравился «Список Шиндлера», не значит, что мне не нравятся все евреи.
После чего потер рукоятку пистолета и пробормотал:
– Не знаю, может, и значит.
– Ты злишься на меня, Уинстон?
– Я злюсь на людей, которые пытаются указывать мне, как думать.
– Почему?
– Потому что теперь я думаю.
– И?
– И ничего. В том-то, блядь, и проблема. Ничего.
– Мне кажется, что сцена на балконе была призвана показать беспомощность евреев. Каким сюрреальным был Холокост. Андре Бретон как-то сказал, что чистейшим актом сюрреализма была бы стрельба по толпе.
– Нет, все наоборот. Самое сюрреалистичное, что может быть, – это находиться в толпе, когда в нее стреляют. Это дикое ощущение. – Уинстон выпрямился и положил голову на подголовник. – Видимо, я в своей жизни видел слишком много пакостей. Ты говоришь, что кино должно было показать, какими невозможными были лагеря смерти, но мне не нужно это доказывать. Я видел, как людей поджигали живьем. Я видел, как ублюдки приставляли пушку к голове матери и мочились на ее детей, потому что ее муж не заплатил вовремя за крэк. Люди – звери? А то я не знаю.
Последние плаксивые ноты «Parsley, Sage, Rosemary and Thyme» сдались на милость городского шума.
– Поверни здесь направо, – приказал Уинстон.
Спенсер выехал на Восточную 102-ю стрит. К его удивлению, в квартале было тихо. С обеих сторон возвышались ряды отремонтированных жилых домов и изящных церквей. В конце улицы темнела эстакада метро, линия которого после 96-й стрит идет над землей параллельно Парк-авеню. Ветви разросшихся дубов заслоняли фонари, разбивая их свет на отдельные лучики. На перекрестке справа, почти полностью скрытое дубом, стояло разваливающееся коричневое здание, которое нависало над остальным кварталом, как дом с привидениями.
– Останови на углу.
Уинстон вышел из машины и скрылся в здании.
Спенсер не мог решить, какую кассету ставить дальше: «Лучшие хиты» группы «Bread» или Гарри Чепина. Мимо медленно протащился поезд метро. Своим грохотом он заглушил городской шум, и на несколько секунд окрестности погрузились в иллюзию деревенского покоя.
Уинстон, наконец, вернулся обратно, с покрасневшими глазами и довольной улыбкой. В руках он нес обувную коробку, полную марихуаны и взрывчатки.
– Извини, что долго, сам понимаешь, такие дела быстро не делаются. – Уинстон вынул что-то вроде небольшой динамитной шашки и принялся рассматривать в янтарном свете фонарей. – Кроме того, я тут не был с двенадцати лет. Столько воспоминаний.
– Что это?
– Трава, чувак.
– А остальное?
– Так, мелочи. Петарды разные, но в основном дымовые шашки.
– Дымовые шашки?
– Да. Несколько моих знакомых подумывают о деприватизации банка, и дымовые шашки им нужны, чтобы нейтрализовать камеры наблюдения.
– Уинстон, я вынужден настаивать, чтобы ты больше не садился в мою машину с намерением нарушить закон. Если я узнаю, что вожу тебя, чтобы ты торговал наркотиками, с историей про Старшего брата будет покончено.
– Остынь. И не корчи из себя святошу: ты только что забрал меня с игры в монте, чтобы познакомить с Брюсом из Новой продуктивной партии, – но тебе это было на руку и не считалось, так, что ли?
