«Дорогая Инес, Л. Б. Дж. начинает что-то подозревать. Все время спрашивает: «Разве Номура не японское имя? Как эта женщина в Нью-Йорке может быть твоей кузиной, если она япошка, а ты китаёза? И где мои тапочки?» Мы должны расстаться, пока Эль Хефе не придет в голову гениальная идея позвонить Гуверу. Кроме того, ты встаешь слишком поздно и недовариваешь яйца. Не горюй, моя радость, нас по-прежнему объединяет любовь к борьбе за права трудящихся. Чаще выходи на улицу, успехов тебе.
Обнимаю, агент № 9906.
P.S. К моменту, когда ты будешь это читать, «Никс» победят «Цинциннати Ройалс» с преимуществом в пять очков, а Малкольм Икс будет мертв».
Когда Малкольма Икса застрелили, Инес, напившись до бесчувствия в таверне «У Снеговика», слушала музыкальный автомат, который тасовал записи Лансфорда, Холидей, Экстайна, Паркера и, на двадцать пятицентовиков, Этту Джеймс. Завсегдатаи сочувственно потягивали пиво из высоких кружек. Хорошо еще, – говорили они, – что у нас осталась настойчивость Мартина Лютера Кинга-младшего и десятицентовые обеды отца Дивайна
[16]. Я ж говорил, доберутся они до этого чувака. Блин, я и этому пастору-плейбою дам года четыре от силы. Он говорит про бедняков и Индокитай – это ж как отбирать у Них деньги.
Вернувшись домой, Инес пьяно брела по коридору «Терезы», выстланном поддельными турецкими коврами. Когда-то роскошный отель из последних сил цеплялся за свое славное прошлое. Потрескавшиеся и мраморные колонны еле удерживали проседающий потолок, со дня на день жди обрушения. Если отель не доконает физический износ, это сделают новые многофункциональные гостиницы в центре города. Теперь, после убийства Малкольма, тайное стало явным: погиб не только глашатай гордости черных; умер сам Гарлем.
Инес проследовала сложным и путаным маршрутом в фойе, чтобы выпить последний на сегодня джин-тоник, а затем забыться сном под тонким одеялом, прижавшись к капризной батарее отопления. На экране белого телевизора Эд Салливан представлял замечательного исполнителя, техасца, который станет звездой, настоящей звездой. На сцену застенчиво вышел Трини Лопес в пиджаке со стразами. Он прижимал к себе, словно шестиструнный щит, громадный электрический «гибсон». Мягким, воркующим голосом Трини запел:
– Я вот поеду в А-ме-ри-ку! Там все бесплатно в А-ме-ри-ке!
Инес подумала, что она тоже не прочь быть в Америке, открыть в Гарлеме досуговый центр для детей. Найти в Гарлеме нового Малкольма.
Смех утих. Уинстон сидел на две ступеньки ниже Иоланды, используя ее пах как подголовник.
– Мисс Номура?
– Да, Уинстон.
– Как вам идея насчет Капитана Хруста?
– Остроумно, но непрактично и страшновато. Когда ты собираешься назвать меня Инес?
– Инес? Разве это имя для ниггера?
Иоланда мяла брови Уинстона, и его плечи постепенно расслабились и опали. Инес он казался балованным серафимом – Люцифером за неделю до низвержения.
– Я не ниггер, – сказала она.
– Когда-то была.
Два года назад, до того как Уинстон встретил Иоланду, он доверял Инес больше, чем даже Фарику. После очередной драки или неудачного дня в школе он часто искал у нее утешения. Они углублялись в Центральный парк, Уинстон много матерился и выжигал гнев, подтягиваясь на толстой ветке своего любимого тополя. Потом он падал на землю, скорее уставший, чем злой, и рассказывал Инес про дерево. Под этими самыми ветвями десятилетний Уинстон смотрел, как группа парней изнасиловала и избила бегунью. Потом они пинками загнали ее безвольное тело в кусты тутовника и бросили умирать. Через несколько лет он сам устраивал здесь засады на велосипедистов: поперек тропы примерно на уровне груди натягивалась леска или проволока. Ночью она становилась совсем незаметной. Ни о чем не подозревающий ездок гнал по тропе между деревьев и налетал на преграду горлом. Леска выдергивала его из седла (чуть не оторвав голову) так быстро, что лишенный седока велосипед продолжал катиться прямо в лапы Уинстона и его друзей. Они облепляли велосипед – один в седле, другой на руле, третий на оси заднего колеса, двое на раме – и эдакой труппой китайских акробатов уезжали в ночь. Потом Уинстон начинал плакать. Под этим деревом он пырнул Кевина Портера. Инес, держа его за руку, спрашивала, какого это – зарезать кого-то.
– Как сунуть руку под горячий душ. Невесомость. На другом конце ножа ничего, кроме липкого утробного тепла.
Видя на лице Инес смесь разочарования, зависти и страха, Уинстон пытался облегчить ее совесть при помощи логики:
– Ты знаешь, убивает ведь не рана, убивает инфекция. Большинство говнюков, которым воткнули перо, подыхают от заражения крови и всего такого.
Уинстон, Фарик и остальной цветной совет директоров продолжали обсуждать бизнес-стратегию этого лета. Чарльз, сидевший на нижней ступеньке, вынул сигару. Он вскрыл ее офисным ножом и высыпал табак на тротуар. Выковыривая табачные листья из сердцевины, Чарльз спросил остальных:
– Ладно, а помимо фантазий насчет Капитана Хруста, черного предпринимательства и прочей ерунды, как мы собираемся этим летом сводить концы с концами?
Уинстон знал, на что намекает Чарльз: на возврат к наркоторговле, но чтобы на этот раз он не только завлекал покупателей.
– Так, стоп, я не буду толкать наркоту.
– Никакого героина или кокса. Вот это будем продавать, – Чарльз поднял в воздух пакет марихуаны. – Денег немного, но нам не до жиру…
Чарльз накрошил марихуаны в выпотрошенный табачный кокон, туго скрутил и умело облизнул край, оставив на листе точно отмеренное количество слюны, а потом заклеил, как конверт.
– Фарма тоже неплохой заработок дает. Борзый, тебя крепко побило в Бруклине, видать. Да блин, если б какие-то ниггеры влетели в дверь и приставили мне к тыкве пушку, я б тоже дерганный стал.
Уинстона задело предположение Чарльза, будто он боится продавать наркотики.
– Сказал же, нет. Унизительно это все. Стоять на углу, кидаться на всех: «Ну чокак?», «Надо чо?» – ниже моего достоинства. Типа я такой дружелюбный придурок. «Подымить не желаете? Есть все сорта. Ред-топ. Джамбо. Дабл-ап. Ну как?» Люди тебя игнорируют, ты пустое место, тебя обходят и перешагивают, как собачье дерьмо на тротуаре. Но ты не останавливаешься, бегаешь за своим долларом. Поднимаешь бровки на все, что движется. Толкаешь дурь детям, уличным котам, старушкам, идущим в церковь. Причем иногда такой божий одуванчик откликается, мол, давай шмали на двадцатку. Такая, блядь, депра наваливает… А хуже всего машины с номерами других штатов, набитые белой шпаной, как клоунская таратайка. Ну чо, бро, мелом порадуешь?
– Ненавижу, когда белые зовут меня «бро», – подтвердил Армелло.
