Несмотря на то что тройняшки записывались на все доступные школы карате и бокса в Манхэттене, Уинстон бил их жестоко и регулярно, размалывая в фарш все зиготные комбинации: поодиночке, Бендито и Энрике, Бендито и Мигелито, Энрике и Мигелито и всех троих вместе. Как многие городские дети, страдавшие от издевательств, братья Бонилла после окончания школы записались во вспомогательную полицию. Служебное рвение не стало следствием стремления братьев к социальной справедливости. Скорее их натаскали для работы, которая давала выход мстительности и подавленной ярости. Из оружия полагались лишь наручники, фонарик и штрафные бланки. В родном квартале у них была репутация не из лучших: они последними появлялись на месте преступления и часто исподтишка били подозреваемых, чтобы продемонстрировать «полицейскую солидарность».
Братья с собакой остановились у крыльца. Две стороны, надзор и поднадзорные, какое-то время молча смотрели друг на друга. Бендито, старший (на три минуты), поставил на нижнюю ступеньку ногу в сияющем ботинке из искусственной кожи. Их адский пес, Дер Комиссар, поставил рядом короткую лапу. Плевок Уинстона приземлился в нескольких сантиметрах от ботинка Бендито, и собака тут же отдернула лапу на тротуар.
– День добрый, morenos
[12], – поздоровался Энрике.
– Buenas tardes a los tres pendejos. Ahora, vete por carajo
[13], – ответил Уинстон.
Дер Комиссар, знавший испанский лучше братьев, зарычал.
– Йоу, Борзый, повезло тебе, что собака на поводке, а то тебе пришлось бы туго, бро, – предупредил Бендито.
– Поводок у твоего пса для его же защиты, потому что я опасный ниггер. Подойдет ближе, капец ему.
– Народ, вы не видите знак «Без дела не собираться»? – спросил Энрике, высвечивая фонариком ржавую табличку, которую бедняки игнорировали с начала века, а полиция использовала как предлог для издевательств.
Ни те ни другие не обращали внимания на плакаты, небрежно наклеенные под этим знаком. Все еще морщинистые и влажные от клея плакаты гласили:
В ДЕНЬ ВЫБОРОВ ВЕРНИТЕ ВЛАСТЬ СЕБЕ И СВОЕЙ ОБЩИНЕ – ГОЛОСУЙТЕ ЗА МАРГО ТЕЛЛОС, КАНДИДАТА ОТ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ В ГОРОДСКОЙ СОВЕТ ОТ 8 ОКРУГА. LIMPIANDO NUESTRAS CALLES
[14].
Фарик сделал не слишком энергичную попытку решить дело миром:
– У нас есть дело. Мы проводим деловое совещание. Планируем финансовую стратегию на лето.
– Торговля наркотиками есть в списке? – спросил Мигелито, двумя руками удерживая поводок Дер Комиссара.
– Сомневаюсь. Собираемся все бизнесы перевести в легальную плоскость. Вот Борзый как раз собирался поделиться плодами мозгового штурма.
Уинстон поднял ногу и извлек пистолет. Братья торопливо отступили, спотыкаясь друг о друга и падая. Пока они выпутывались из поводка, Уинстон постарался использовать выгоду своего положения. Он держал маленький пистолет на ладони, демонстрируя его всем, как продавец оружейного магазина.
– Я предлагаю купить кучу оружия и выкрасить им дула оранжевой краской, как у игрушечных пистолетиков. И когда какой-нибудь шкет решит вальнуть правоохранителя, как вы, например, коп задумается, не игрушечное ли оружие в руках нападающего. А потом – сюрприз!
Уинстон убрал пистолет в карман шорт.
– Неплохая идея, – прокомментировала Иоланда, бросив на Надин торжествующий взгляд «Что, съела?». И та и другая, насупившись, придвинулись к своим мужикам.
Братья опомнились, поправили свои галстуки-бляхи. Мигелито провел фонарем по кованым балясинам, превратив перила в какофоническую арфу.
– Есть еще гениальные идеи, толстячок?
– Sí, claro, mamao
[15]. Я тут подумал, что мы, объединив свои ресурсы, можем снять кино, – ответил Уинстон.
– Вот это да! – встрепенулся Фарик, приостанавливая разборки с тройняшками. – Вы когда-нибудь бывали в кино с этим чуваком? Мой кореш смотрел фильмы в местах, про которые вы даже не слышали. Я с этим чудаком как-то пошел на какую-то японскую киношку, да абы куда, а в YWCA.
– «Бездомный пес», – улыбнулся Уинстон.
– Фильм проецировали на стену. Я и так не фанат сидения в темноте, но там даже субтитры не получалось читать.
– Слишком быстро?
– Не-а, там и так все бледные, как швейцарский сыр, сидят в белой комнате, одеты в светлые льняные костюмы, так еще и субтитры сделаны белыми буквами. Я с ходу потерял нить – читать было так же бесполезно, как искать Белого на хоккейном матче. Но тот ниггер с большими губами играл круто.
– Такаси Симура.
– Больше я в кино с Борзым не ходил. Мне неуютно. В зале ни хера никого, кроме белых пенсов. Ни единого ниггера. Может, один-два тупых придурка, которые напоказ выгуливают своих белых сучек. «О да, Канны в этом году были анкуаябль». Педрилы! Черных пар там точно не было, сто процентов. Как ты вообще заинтересовался этим заграничным гуано, Борзый?
– Прогуливал как-то школу в Гринвич-виллидж. Вижу на вывеске маленького кинотеатра – «400 ударов». Ну, я сдуру решил, что это про кунг-фу, сразу зарулил. «Один взрослый. Где продают колу и попкорн?» Приготовился ко всяким стилям пьяной обезьяны, знаешь ведь. Оказалось, что картина…
– Не, вы его слышали? Картина!
– Отстань. В общем, этот французский чувак и его кореш… – Остальное Уинстон пробормотал себе под нос.
Фарик поднес руку к уху.
– Чего? Не слышу.
Чарльз, который сидел ближе к Уинстону, с готовностью отозвался:
– Кажется, Уинстон сказал «искали поэзию, чтобы объяснить свои непонятые жизни». И потом еще вроде «Бальзак».
Уинстон понимал, что сейчас не лучшее время пересказывать черно-белый фильм, который нечаянно покорил его сердце и заставил сопереживать французскому пареньку, Дуанелю, молодому, одинокому парижанину, который в последних кадрах бежит к морю. Уинстон хотел догнать его, схватить за плечо. Погоди! Куда ты? Можно мне с тобой? Что там за история с этим толстомясым придурком Бальзаком?
Губы Уинстона задрожали от отвращения.
– Ни хера я не говорил ни про какого Бальзака. Я сказал: «Они с корешем не хотели ползать».
– Но про поэзию ты точно что-то сказал.
Уинстон решил продолжить свой тет-а-тет с Бендито и спустился с крыльца.
– У меня есть идеи для двух фильмов. Один андеграундный, другой коммерческий.
Бендито кипел, но, защищенный своим значком и односторонней судебной системой, не двигался с места. Уинстон и Бендито уперлись друг в друга лбами, кончики их носов соприкасались, как у влюбленных эскимосов. Наконец Борзый заговорил, холодно и твердо:
