Если кто-нибудь проявляет доброту, леди Райс язвительно фыркает — она, та, которая давала такие приятные обеды; если кто-нибудь подойдет слишком близко, зверь отплатит за эту доброту, за это приближение, разорвав в смертных судорогах ни в чем не повинного доброхота в мелкие клочья. Берегитесь воя израненных. Ангел, не чувствуй себя надежно в теле, которое, по-твоему, ты себе подчинила. Ты ведь могла откусить кусок себе не по зубам. Джелли ничем не досаждает, Анджелика почти подруга, но Ангел оставила леди Райс в колготках с лопнувшей резинкой, и леди Райс это могло не понравиться; лучше, Ангел, не полагайся на благодарность леди Райс, будущей разводки. Леди Райс разговаривает очень мило, но даже ее родным сестрам следует поберечься. Не нажимать на нее слишком уж сильно.
(11)
Алименты как символ справедливости
Леди Райс теперь, когда она обрела это умение, посылает свой дух к своему адвокату, чтобы он поверил ей и лучше отстаивал ее интересы. Он спит и храпит рядом со своей седой женой, которой снятся любовники, которых у нее никогда не было. Леди Райс говорит от имени всей себя.
Нам нужны алименты! Нам требуется пища насущная; мы растрескиваемся и расщепляемся. Мы истончены и хрупки из-за отсутствия любви — за шесть месяцев мы потеряли тридцать фунтов. Если наш муж не признает наших прав, к нам на помощь должно прийти общество — суды и юристы обязаны противостоять коррумпированной индивидуально совести. Ваш долг свят, Барни Ивенс.
Нами движет не месть и не алчность. Наоборот. Нет! Мы просто утверждаем, что весы правосудия останутся в равновесии, только если «духовному благу» будет дано воссозданное момент за моментом надлежащее, пристойное материальное выражение. Утраченные блага — в данном случае любовь, иллюзии, надежда (хуже, чем утраченные, — в этом последнем случае украдена!) — имеют свой денежный эквивалент; и этот эквивалент должен выплачиваться ежемесячно до скончания времен. Иными словами, «на протяжении ее жизни», что для каждого конкретного индивида равносильно тому же. Алименты!
Великое и сложное сооружение, каким является брак, — сооружение, сложенное из сотни маленьких добрых услуг, тысячи маленьких «назло», десяти тысяч второстепенных поступков из добрых намерений (будь они попыткой не ударить в грязь лицом, снятием муравья, выдергиванием волоска, смехом над неостроумной шуткой, игнорированием ошибок, прощением грехов), — сооружение это не может и не должно как институт быть превращено в развалины. Пусть подпорки будут финансовыми; если ничего другого не остается, необходимы эти.
Если «мы» — а под «мы» я подразумеваю себя (леди Райс), Анджелику, Джелли и, да, к сожалению, Ангел — не получим алиментов от Эдвина, вся наша компашка гикнется: я чувствую, так и будет. От этого зависит жутко много, сами звезды могут провалиться в себя. Чаши весов, на которых реальное уравновешивается с нереальным, разойдутся настолько, что накренятся и опрокинутся, и смысл нашего существования, а с ним и само существование погибнут. Мы все исчезнем, как клочок дыма. Или провалимся в себя, как прогнившая тыква. В конечном счете в живых нас поддерживают деньги, единственное несомненное благо, которым мы обладаем, и абстрактно и подлинно. На справедливости не проживешь, а на деньги так даже очень.
Барни Ивенс спал. Зверь бродил под окнами, и его лунная тень была четкой. Он был реален. В отличие от леди Райс, ибо в эти моменты зверь существовал телесно в большей степени, чем она. Миссис Ивенс застонала во сне. Приятные грезы сменились кошмаром.
Я знаю, мы можем потерпеть неудачу, сказал дух леди Райс спящему адвокату. Суд может постановить — как надеется Эдвин и как вы меня все время предупреждаете, — что мы вполне способны сами себя содержать, а поскольку в бракоразводных делах преобладает доктрина «без вины» и величайшие несправедливости, какие только один человек способен причинить другому, теперь, видимо, утратили всякий вес, суд может заявить, какого черта! Да кто она такая, эта никчемная жена, бывшая поп-звезда, ни разу не скакавшая за гончими рядом с мужем, застигнутая в постели с мужем своей лучшей подруги? И кто поверит ее объяснению, каким образом она очутилась в этой постели и насколько мало в этой постели произошло? Так не присудим же этой женщине ничего! Да, как я слышала, с них вполне станется не присудить нам четверым ни пенни. Если же все мои надежды на справедливость окажутся обманутыми, то как сумеет прожить каждая из нас? А, подобно птицам, если я вас верно расслышала? Поклевывая там и тут. И мы ведь всегда можем прибегнуть к шантажу. Причем не исключено, что и прибегнем. Словечко-другое на ушко масс-медиа, и все они попадают на землю, точно скворцы. Вы этого хотите?
Барни Ивенс всхрапнул. Глаза миссис Ивенс широко раскрылись. Она разбудила Барни.
— В комнате кто-то есть, — сказала она.
Но, конечно, там никого не было.
— Мне надо завтра быть в суде, — буркнул он и уснул, но не прежде, чем они уютно обнялись.
— Шантаж теперь не в моде. — Брайан Мосс, наниматель Джелли, взял и сказал ей на следующий день — поскольку никто уже ничего не стыдится. А она кивнула и вежливо улыбнулась, но сама подумала: «Много ты понимаешь!» Воображение других людей, совершенно очевидно, работало не в ту сторону, как ее. В эти дни в кармане у нее было полно дискеток с крадеными файлами, как карманы других людей полны радуг — во всяком случае, по их убеждению. В хозяйственной сумке она унесла домой в «Клэрмон» папки с письмами и записями подслушанных разговоров, показаниями и заявлениями под присягой из многих источников, причем не только из имеющих отношение к делу о разводе «Райс против Райс». Беседуя со своими адвокатами, люди выбалтывают много лишнего, а Джелли начинала интересоваться и другими, помимо самой себя или самих себей. Главное, как любила повторять Лавендер Уайт, в служебных обязанностях то, как они отвлекают девушку от личных проблем.
Что до леди Райс, так она почти не реагирует, просто не в силах реагировать — гнев до того ее пожирает, что у нее не остается сил удивляться чему-либо, ни криминальным замашкам Джелли, ни въедливости Анджелики, ни тем более блядству Ангел. Леди Райс нравится обличать несправедливость, и в этом она обретает некоторое утешение, но она еще не избавилась от давящего груза сексуальной ревности. Она вынуждает себя созерцать своего мужа в объятиях другой, однако согласие принять реальность и привыкание к источнику боли, когда, не дрогнув, глядишь ему прямо в глаза, не утишает этой боли, как полагалось бы. И только все ухудшает. Ревность бушует по-прежнему, грызет ей внутренности, изматывает ее.
Но зато теперь леди Райс хотя бы видит (спасибо Ангел), что, когда это доходит до этого, она абсолютно не леди.
(12)
Немыслимый повествователь
Стресс жизни в «Клэрмоне», оплачиваемой крадеными кредитными карточками, начинает сказываться на Анджелике. Когда звонит телефон, она подпрыгивает. Что, если это администратор? И он предупредит их, что они должны съехать? Их разоблачат, вышвырнут вон, привлекут к суду, опозорят!
