Сьюзен принимала это как должное. Прежде она уже побывала замужем за Аланом Эдлиссом, ныне знаменитым пейзажистом. Она убежала с Хамфри, забрав его у Хелен, его толстой, неверной и бесчувственной жены — во всяком случае, так все ее описывали, положившись на слово Сьюзен. Разумеется, никто из их круга никогда Хелен в глаза не видел, она принадлежала к какому-то другому миру; под пластами этого тамошние страдания казались непостижимыми, никому не интересными — хнычущие голоса на автоответчике, требующие, чтобы с ними считались, их помнили, а также и денег, которые вторые жены считают своими по праву. Нелюбимым женщинам, оставшимся в прошлом, следует просто сходить на нет, как овдовевшим матерям. Ну, хотя бы в прошлом Эдвина никто такой не прятался: она была его первой женой, его единственной женой. Подобные эмоциональные и матримониальные стрессы были уделом других, а не Анджелики. Да, она была самодовольна и глупа.
Анджелика полагала, что она самая милая личность в мире: и возможность того, что это все-таки не обязательно соответствует истине, не обсуждалась даже мысленно. Как могло быть иначе? Она была героиней собственной жизни. То, что смерть отца не пробудила в ней никаких чувств, ставило ее в тупик. Событие это никак на нее не подействовало. Почему? Словно он был и не человек даже, а часть реквизита. Так, конечно, причина — какой-то его недостаток, а не ее. Тем не менее она видела в таком отсутствии горя своего рода бомбу замедленного действия, скрытую где-то в ее личности, как эстрогенный имплантат был бомбой замедленного действия в ее теле, враждебной самому источнику жизни.
Когда-то в шестидесятых Лавендер Лэм, семнадцати лет, вышла за Стивена Уайта, пятидесяти двух лет, и вскоре после этого родила девочку, которую нарекли Анджеликой, и она оказалась одновременно и послушной, и своевольной, миленькой и стремительной. Иногда они называли ее уменьшительно Джелли — с нежностью и отмахиваясь: «Ах, Джелли, ты невозможна; какой муж станет тебя терпеть?» А иногда они называли ее Ангел, например: «Ангел, дусик, принеси мне это; Ангел, дусик, принеси мне то. Ангел, дусик, положи медяки на глаза твоего бедного скончавшегося отца. Он теперь тоже ангел. Если бы только ты не решила петь эту рок-н-роковщину, если бы ты ограничилась «Мессией» Генделя, то могла бы стать ведущим сопрано, и твой отец, возможно, не разволновался бы так сильно и не умер бы. Не то чтобы я винила тебя, мой Ангел, наш Ангел, ведь ты была Ангелом и твоего отца, Ангелом с голосом, который звенел жаворонком в любой тональности, которую ты выбирала, ну, он хотя бы не дожил, чтобы слушать «Свихнутую целку». Ну, ты хотя бы сохранила девственность ради него, пока он не сыграл в ящик, дал дуба, ушел в мир иной, откинул копыта. Но этого следовало ожидать, он ведь был старше меня на тридцать пять лет, но, можешь мне поверить, хоть и ожидаешь, легче не становится. Все равно, остаться без мужа — это уже предел!»
Жаворонки, ягнята и чистейший белый рис, добавить чуточку ячменя… Все самое отличное. Так почему из них ничего не получается? Ничто никогда не остается позади. Даже наречение имен. Им бы назвать ее Джейн — вот это имя вряд ли поддастся разделению, перфорации или прямому расщеплению. «Анджелика» просто напрашивалась на неприятности.
Все чаще и чаще Анджелика отворачивалась от Эдвина в постели; разборчивость способна утомить, и пределом желаний становится сон. Или суть заключалась в том, что возможность забеременеть, освещавшая секс, поддерживала интерес к нему, вот как солнце за темной тучей обводит ее края ослепительной каемкой? Она теперь почти уверовала, что имплантат был плодом ее воображения. Розамунда, с которой она тогда, в амбулатории, встретилась впервые, была чужой, а теперь стала подругой. Все стало другим, так почему бы и не это? Лучше не спрашивать. Может, уже установлено, что такие имплантаты не действуют — каким образом что-то сохранило бы силу за такой срок? И кто скажет, на самом ли деле эта каплюшка искусственно введенного в организм гормона не давала появиться на свет ребенку, сужденному ей и Эдвину, или то была воля Божья? Розамунда не упомянула про имплантат, когда Эдвин в первый раз сказал за обедом: «У нас с плодовитостью плоховато, у Анджелики и у меня», — или как он там выразился на небрежный английский манер, так, может, упоминать-то и правда было нечего. Годы скользили один за другим, и события одного года терялись в драмах следующего.
Она желала, чтобы Эдвин больше походил на Хамфри в обожании, в романтике, был бы меньше добрым товарищем.
Она заставила себя пойти и посидеть у могилы отца: семейные райсовские капиталы расходовались на перекапывание той части кладбища, которая выплеснулась за церковную ограду, той, где покоился ее отец, — необходимо было расширить спортивный центр. И она знала, что либо она посетит его могилу сейчас, либо уже не сможет этого сделать, и даже такое ощущение его телесности, пусть и истлевшей, будет для нее утрачено. Но все равно ей не удалось воскресить Стивена Уайта в памяти по-настоящему: он был слишком пожилым, слишком добродушным, слишком смутным и потому всегда чуточку нереальным. Просто кто-то, кому не удалось пробудить в ней сильных чувств, кто жил в прошлом, хотя конец его времени наложился на начало ее времени. Чьи интересы ей были совсем чуждыми, так что она чувствовала себя подкидышем.
Она скучала. Бывшие клубные приятели Эдвина время от времени появлялись в обновленном Райс-Корте или друзья времен лисьей травли и стрельбы по фазанам, теперь занятые недвижимостью и акциями того, сего, этого, появлялись, убеждались, до чего скучной может быть жизнь в старинном поместье, и уезжали. Былые друзья Анджелики по рок-музыке приезжали посмотреть на загородную луну под воздействием того или иного химического вещества, сетовали на тему, во что брак и возраст способны превратить такую девочку даже и без младенцев, и уезжали.
Иногда к обеду приезжала Антея. Эдвин зевал и говорил: «Она думает только о лошадях, не подпускай ее ко мне, пусть она моя кузина. Ты отдаешь себе отчет, что родись я девочкой, а она мальчиком, так мой титул носила бы она!»
Или заявлялась Боффи Ди, чтобы поболтать по душам и выпить стаканчик джина. Она собралась замуж за автогонщика, который столько раз стукался обо что-нибудь головой, что теперь не говорил, а мямлил, но Боффи Ди не считала мозговые травмы препятствием для семейного счастья. И даже совсем наоборот.
(10)
Раздоры в компании
Розамунда как-то вечером позвонила Анджелике и сказала:
— Анджелика, это ужасно, мы обязаны что-то сделать. По-моему, у Сьюзен связь с Клайвом Раппапортом. Когда я езжу по вызовам, то постоянно вижу в самых странных местах его и ее машины, и обе пустые.
Было лето, трава Зеленела.
Клайв Раппапорт был нотариусом, одним из периферийных друзей, спокойным, серьезным, романтичным и подчеркнуто женатым на Натали, полненькой, смуглой, задорной.
— Ни в коем случае, — сказала Анджелика.
— Но почему? — осведомилась Розамунда, и Анджелика напомнила ей, что каких-то полмесяца назад во время пикника на старых железнодорожных путях (Сьюзен и Хамфри жили в очаровательно перестроенной железнодорожной станции) Натали полу в шутку, полувсерьез призналась, как признаются женщины в обществе подруг, что Клайв охладел к ней, утратил сексуальный интерес. «Что мне делать? — спросила Натали. — Такое у нас впервые».
