Фрау Миллер: Вы только взгляните, его слова — они блестят в свете софитов, они падают как дождь.
Фрау Мюллер: Если бы мы сидели ближе, они бы падали на нас.
Фрау Миллер: Это единственные места, которые мне удалось достать, фрау Мюллер. Нам вообще повезло, что мы здесь. Вы не видели очереди.
Фрау Мюллер: Все равно, если бы вы пришли чуть раньше…
Фрау Миллер: С утра Габи позировала для портрета. Я же не могу разорваться, знаете ли.
Фрау Мюллер: Конечно, конечно. Получилось удачно?
Фрау Миллер: Неплохо, даже усы видно, и хвост держит как надо. Но фотографу так и не удалось поймать момент, когда она вскидывает лапу.
Фрау Мюллер: О, как жаль. После всех тренировок…
Фрау Миллер: Увы. Я говорила «Хайль Гитлер», и Габи поднимала лапу, но фотограф то торопился, то опаздывал.
Погода фюрера
Оставив рано детские забавы,
Я играм шумным лиру предпочла,
И уносилась от — оравы
В безмолвный край, где — жила.
И пусть порой фальшиво и без блеска
Звучал глухой напев — и слишком резко,
Как — расколотый хрипит, —
— к — в груди моей горит.
Декабрь 1940. Берлин
Дни мелькают за днями: голубые и золотые, голубые и зеленые, весна и осень, рассветы и сумерки, тогда и сейчас, снова и снова, и все сразу.
— Можешь дышать? — спрашивает папа, затягивая ремень.
Мы слоны, мы трубкозубы, мы большеглазые стрекозы. Наши ладони сложены, наши головы преклонены, на наших устах имя твое, Адольф Гитлер.
— Да, — кивает Зиглинда.
На ночь девочка кладет свой противогаз рядом с кроватью. Она не спит, и ждет сирену, и представляет, как золотой гребень скользит по золотым волосам. Стихотворение само всплывает в памяти — правда, фройляйн Альтхаус сказала, что это не стихотворение, а баллада, старинная народная немецкая песня. Почему же тогда они не поют, а декламируют ее хором? Зиглинда не спит и ждет, когда над головой начнут разрываться бомбы, а строчки сами приходят к ней: мчится челнок одинокий к гранитной скале
[4]. О, темная вода.
— При первых звуках сирены надо немедленно проснуться, — объясняет папа. — Вскочить с кровати, взять маску и чемодан и спешить — спокойно, без паники — в подвал.
Не могу понять, отчего у меня так тяжело на сердце. Все вскакивают с кроватей, хватают маски и маленькие чемоданчики, упакованные и подготовленные как будто для отпуска. Быстро спускаются в подвал. Метцгеры со второго этажа еще только выходят из квартиры. Герр Метцгер в своем теплом черном пальто, пропитанном запахом камфары. Его жена в мехах: соболь, шиншилла, норка грудой вздымаются на плечах. Запястья, пальцы, уши и горло увешаны драгоценностями. Она спит в них? Они зарыты в ее снах?.. Герр Метцгер поддерживает жену, которая спускается очень медленно. Герр Шнек, комендант дома, кричит им: «Поскорее! Тревога не учебная. Надеваем маски. Раз-два, зак-зак!»
Они спускаются, все ниже и ниже. В подвале холодно, даже холоднее, чем в непротопленных квартирах. Земля гудит от ударов бомб: невидимый монстр гуляет по городу.
— Помните: разговаривать запрещено, — объявляет Шнек.
— Мы здесь надолго? — вздыхает фрау Метцгер.
— Не разговаривать, — предупреждает Шнек.
— Мой артрит…
— Тихо! — повторяет Шнек.
— Мам, а он почему разговаривает? — интересуется Зиглинда.
Шнек поворачивается к ней.
— Я говорю, чтобы сказать, что нужно молчать.
— Совершенно верно, — шепчет герр Шуттманн.
— Т-с-с-с, — шипит Шнек.
— Я не говорю, я шепчу, — заявляет герр Шутт-манн.
— Но теперь-то говорите!
— Я просто хочу объяснить, герр Шнек, что ваше замечание было необоснованным, поскольку я не говорил, а шептал.
— Все равно вы расходуете воздух. На каждого отведена определенная мера, и вы потребляете больше, чем полагается.
— Теперь и воздух у нас по карточкам, — шутит кто-то, и смех эхом раскатывается по подвалу.
— Кто сказал? — взвизгивает Шнек.
Тишина.
— И еще, — заявляет Шнек. — Не надо пугать детей бомбами.
Зиглинда хочет спросить его, правда ли, что англичане красят самолеты специальной краской, от которой те становятся невидимыми и неуловимыми для прожекторов, — однако не решается. Курт начинает реветь, от его крика просыпается другой ребенок, и еще один, и еще один. Весь подвал заполняется плачем.
— Дамы, дамы! — вопит Шнек. — Уймите своих младенцев.
— Они еще малы, — говорит папа. — Их легкие не расходуют много кислорода даже во время плача.
Шнек внимательно изучает Курта и малыша Шуттманнов.
— Логично, — соглашается он.
— Благодарю, — отвечает папа.
— Не разговаривайте, — повторяет Шнек.
— Ш-ш-ш-ш, — матери качают младенцев. — Ш-ш-ш-ш.
Легкая рябь на темной воде.
Только после официального заявления рейхсмаршала Шнек смягчает правила.
— Теория экономии кислорода оказалась научно не обоснованной, — объявляет он. — Недостаток воздуха возможен только в полностью герметичных бомбоубежищах, а таких не существует, так что нам нечего опасаться. Автор этого нелепого правила понесет соответствующее наказание. К счастью, герр Геринг раскрыл нам глаза на истинное положение вещей, теперь мы можем разговаривать сколько угодно.
Тишина.
* * *
Бригитта Хайлманн спит очень чутко. Нередко она просыпается среди ночи, когда весь дом погружен в сон, и даже Шнек уже не несет свою вахту. Все ночные звуки ей хорошо знакомы: колеса электропоезда, прибывающего на станцию Савиньи-Плац, рассекают темноту; потрескивает, остывая, черепичная крыша; стучат по лестнице каблучки танцевальных туфель фройляйн Глекнер, когда она, вопреки правилам, возвращается домой за полночь: двенадцать ступенек, пролет, двенадцать ступенек, пролет. И более близкие звуки: Юрген и Зиглинда время от времени что-то бормочут во сне, младенец вздыхает и похныкивает, старинные напольные часы, привезенные из фамильного дома Хайлманнов, отстукивают час ночи. И еще ближе: дыхание мужа во сне — очень прерывистое, будто он раз за разом видит один и тот же кошмар, будто его раз за разом нагоняет страх. Сегодня к этим привычным звукам добавляется что-то новое — или ей только кажется. Звук выламываемой двери, царапающий скрежет тяжелой мебели по паркету.
— Готлиб, — шепчет она, трогая мужа за плечо. — Готлиб, ты слышишь?
