— Ты знаешь, как попасть к дому тети? — спрашивает Эрих.
Зиглинда кивает, еле сдерживая дрожь.
— Он в Далеме. Но туда не пройти. Я пробовала, когда мой дом… когда я…
— Сейчас все изменилось, — замечает Эрих. — Ты можешь идти?
— Я… Я…
— Ничего, — успокаивает он. — Я что-нибудь придумаю. Подожди — я мигом.
— Нет! — вскрикивает она, хватая его за руку.
— Нам надо попасть к твоей тете. Прости. Я быстро.
Эрих достает из тайника в гримерной три банки консервированных овощей, пакет с бульонными кубиками и мешочек с чечевицей. Они с Зиглиндой как-то пробовали есть ее сухой, когда ничего другого не осталось, но это было все равно что жевать камни. Он вынул из мешочка три запасных батарейки для фонарика и побежал к дому, где видел мужчину, копающего могилу. Тот все еще был на месте: закидывал яму землей. Тачка стояла пустой, если не считать грязного платка на дне.
* * *
— Извините, — обратился Эрих, но мужчина продолжал кидать землю, не поднимая головы. — Извините, — повторил Эрих громче. — Это ваша тачка? Продайте мне ее!
Он вытащил из рюкзака банку овощей, бульонные кубики и чечевицу.
— Одна банка? — возмутился мужчина. — Ты спятил?
— Тут еще чечевица и бульонные кубики.
Мужчина зыркнул на рюкзак и бросил:
— Что еще есть?
Прежде чем Эрих успел ответить, тот залез к нему в рюкзак и вытащил две оставшиеся банки.
— Вот, другое дело, — пробормотал он, откручивая крышку и вылавливая морковку.
Эрих стаскивает тачку вниз по первой лестнице — оставлять ее на улице слишком рискованно. Влезает в окно, открывает двери, чтобы впустить свет, и спешит вниз, но, еще не дойдя до сцены, вдруг понимает, что Зиглинды там нет. И за сценой, рядом с раскиданной постелью — нет, как нет и ее книги. Он обыскивает кулисы и гримерную. Заглядывает в шкаф, ищет между вешалками, зовет по имени. Возвращается в зал, смотрит за колоннами, покрытыми иероглифами, и за золотыми сфинксами. Один из них сдвинут с постамента, и видно, что внутри он пустой. Эрих спускается по центральному проходу и проверяет каждый ряд кресел, светя фонарем, — и там, наконец, находит ее, скорчившуюся на полу под куском занавеса. Она больше не дрожит. Она вообще не двигается. К груди прижата книга. Эрих закидывает ее руку себе на плечо и полунесет, полутащит вверх по лестнице, потом с трудом переваливает через разбитое окно. Зиглинда изредка приоткрывает глаза, щеки ее холодны и бледны, как брюхо у той рыбы, которая когда-то жила у Эриха в ванной. Он прислоняет ее к стене, а сам вытаскивает тележку на улицу и постилает на дно свое пальто. На секунду ему кажется, что он чувствует вкус карпа во рту и запах восковых свечей, горящих на ветвях рождественского дерева, видит маму с косами, короной подколотыми вверх. Он смотрит на руины: распространившаяся новость о капитуляции, как волшебная флейта, заставляет людей покидать убежища, вылезать из туннелей и дыр, выбираться на поверхность, чтобы посмотреть, что осталось. Пыль и дым, застилающие город, милосердно скрывают правду. Вдруг на улице он замечает женщину, похожую на маму, и понимает, что ему придется подойти: один он не справится. Ему не поднять Зиглинду, его Зигги, такую бледную и неподвижную. Женщина оборачивается, и Эрих машет ей рукой. Она подходит, но нет… Теперь Эрих видит, что это не мама, хотя у нее такое же платье, и туфли, и платок. Он и сам не понимает, почему в первый момент ему так захотелось подбежать и обнять ее.
Вместе они поднимают Зиглинду по ступенькам и укладывают на тачку. Эрих укрывает ее обрывком занавеса и кладет рядом лису.
— В какой стороне Далем?
Женщина машет туда, где был разграбленный магазин.
— Я и не представляла, насколько здесь плохо, — бормочет женщина, склоняясь над Зиглиндой, и цокает языком. — Это бесчестно, то, что он сотворил с нами. Просто бесчестно.
Эрих бегом возвращается в гримерную и запихивает в рюкзак оставшиеся запасы. Потом они выдвигаются. Он везет тачку очень аккуратно и постоянно спрашивает:
— Все правильно? Сюда?
Зиглинда что-то бормочет и еле заметно кивает.
* * *
Временами еще слышно отдаленную пальбу, но повсюду уже снуют женщины, пытаясь вернуть в мир хоть какой-то порядок: вытряхивают пыль из одеял и ковров, подметают подъезды, расчищают проходы. Чем же еще им заниматься? А вот мужчины без войны, кажется, остались без дела. Они прячутся в тень и ожидают инструкций, не зная, куда себя деть. В их волосах — серебро, в устах — золото, в костях — свинец
[29]. Кто теперь поведет их за собой? На углу улицы русские разбивают походную кухню, чтобы раздавать уцелевшим похлебку в жестяных кружках.
Зиглинда поворачивается на бок и всматривается в выпотрошенные здания и горы обломков. Мимо громыхают солдаты, грязные и небритые. Что стало с улицами? И кто там впереди в дыму? Не мама ли это с папой и мальчиками спешит по Кантштрассе на поезд до Ванзее? Освежающая прохлада в жаркий полдень — что может быть лучше! Мама наверняка взяла с собой термос с кофе, бутылку молока, спелые груши, булочки с маслом, кусок яблочного пирога и вареные яйца. (Зиглинда с Юргеном будут разбивать их друг другу об лоб, когда папа не видит.) Что еще? Красное ведерко с лопатой для Курта, коврик для пикника, купальные костюмы, расческу, чтобы привести всех в порядок перед возвращением. Для себя мама берет последний номер «Фильмвельта», масло от загара и широкополую соломенную шляпу. Папа напомнит всем, что в общественных местах, таких как пляж, надо держать язык за зубами, ведь слухи распространяются мгновенно, как круги по воде. Переодевшись в купальный костюм, папа на мгновение замрет на берегу, уперев руки в бока, затем решительно войдет в воду и нырнет — так глубоко, что совсем пропадет из виду, на поверхности не будет ни ряби, ни всплесков, ни пузырьков. Через несколько секунд он появится совсем в другом месте с волосами, потемневшими от воды, — совсем другой папа. Непривычно видеть его в таком виде: с голыми руками и ногами, слишком тонкими, чем кажутся в одежде. А на песке будут тикать его часы, ослепительно сияя на солнце. Юрген будет искать камешки и пускать их по воде. Куда они долетят? Кто знает?.. Потом он попросит Зиглинду закопать его в песок по шейку, но обязательно расплачется, как только почувствует наваливающуюся сверху тяжесть, и ей придется быстро его откапывать.
Мама в морской юбке будет сидеть в плетеном шезлонге и листать «Фильмвельт», разглядывая фотографии Цары Леандер и Марики Рекк. Если в журнал залетит песок, она нахмурится и вытряхнет его.
А как бодрит прохладная вода! В ней забываются жара, пыльные улицы, город, застрявший в горле. Разбитое стекло. Что случилось? Папа с Юргеном в шутку утянули ее под воду и не отпускают слишком долго? Дразнят и обзывают ее? Завернули в полотенце и оставили, связанную и сырую? Или это солнце обожгло ее так, что ноет все тело?
