— А я слышала, что он на пути к Южному полюсу, — заявляет третья.
— А я слышала, что в Испании.
Когда очередь накрывает осколками, мы бежим в выгоревший трамвай. Пятеро или шестеро остаются лежать, может, семеро — мы не смотрим на них, а возвращаемся на свои места.
Подходят мальчики из гитлерюгенда и вручают листовки: «Берлинцы! Не сдавайтесь! Армия Венка уже выдвинулась к вам на помощь. Еще несколько дней, и Берлин будет освобожден». Но мы-то знаем, что никакой армии нет, как нет мяса, школьных уроков, воды, новостей, могущества, молока, дома, надежды, неба и солнца. Американцы не остановят русских и не придут к нам на помощь. Нет никакого секретного оружия. Армия призраков не спасет нас. Эти мальчики не спасут нас. Траншеи, баррикады, панцерфаусты — ничто уже нас не спасет.
— Нам, похоже, ничего не достанется, — сетует соседка по очереди, поглядывая на часы, потом оборачивается и осматривает Зиглинду с головы до ног. — Сколько тебе лет? — интересуется она.
— Двенадцать.
— Вымажись пеплом, повяжи платок, нарисуй язвы на теле, говори, что больна.
Когда подходит ее очередь, раздающий требует продуктовую карточку.
— Потерялась при обстреле, — пожимает плечами наша соседка.
— Без карточек не выдаем.
— Я все потеряла. У меня ничего не осталось.
— Ничем не могу помочь.
— Правильно! — кричат из конца очереди. — Надо держать карточку при себе.
— У меня нет карточки, — шепчет Эрих.
— И у меня, — отзывается Зиглинда.
* * *
Мы лежим на сцене в темном театре. День уже или еще ночь? Сколько мы спали? Сколько нам еще осталось? Слышите: танки разбивают наши шаткие баррикады, снаряды взрывают небо. Грандиозная вальпургиева ночь! Вот-вот мир развалится на части и погребет нас под обломками. Замки, ущелья, реки вдруг падут и смешаются: бальная зала окажется на базарной площади, снег — среди зеркал. Мы раздвигаем занавес и видим ряды кресел в полутьме. Выводите фокусника, силача, чародея! Выводите танцующего медведя!
Эрих светит фонарем на стену.
— Этой трещины раньше не было?
— Не знаю, может, и была, — откликается Зиглинда, запихивая книгу под матрас.
— Нет, не было.
— Театр крепкий, — успокаивает его Зиглинда, присаживаясь рядом на краешке сцены. — А ты знаешь, что если зажать яйцо с концов большим и указательным пальцами, то, как бы ни давил, скорлупа не треснет?
— Не может быть.
— И все же, — пожимает плечами Зиглинда. — Папа показывал мне, когда у нас еще водились яйца. Обычная физика.
— Что такое физика?
— Законы, по которым существует мир.
— Наши куры должны откладывать по шестьдесят пять яиц в год. Каждая. Это закон.
— А если меньше?
— Наверное, будут наказаны.
— Попадут в лагерь?
— Возможно.
— Здесь безопасно, — заявляет Зиглинда.
— Да, безопасно, — соглашается Эрих. — А ты когда-нибудь видела его? Фюрера?
— Нет.
— Он однажды приезжал в Лейпциг на парад. Я видел, как он проезжал мимо в черном «Мерседесе». По-моему, совсем не похож на портрет на марках.
— Может, двойник?
— Двойник?
— Ну да. Как бы еще он всюду успевал?
Эрих поворачивается к Зиглинде, однако видит только ее смутное очертание рядом.
— Выходит, я видел не его?
— Не знаю. Может, и не его.
Свет, просачивающийся снаружи, выхватывает из темноты золотых сфинксов. Они навострили уши и прижали крылья к бокам, словно готовясь к полету.
— Сколько у фюрера двойников?
Снаружи раздается громкий взрыв — с потолка осыпается штукатурка, сцена ходит ходуном. Берегитесь! Еще взрыв — ближе. Зиглинда переводит дыхание.
— Говорят, он приглашает детей к себе в бункер, — нарушает молчание Эрих. — Кормит марципаном и витаминами. И взрывов там почти не слышно. Сидишь, как в пирамиде.
— Как он их выбирает? Тех, кого кормит марципаном?
— Не знаю. Наверное, надо быть хорошим и всегда слушаться родителей.
— А что с плохими?
— Их отправляют в лагеря. Там они должны осознать свои ошибки и пообещать исправиться.
— А если не пообещают? — настаивает Зиглинда.
— Тогда из них сделают клей.
— Точно, клей, — смеется Зиглинда.
— И потом ими приклеивают обои.
— Запечатывают конверты.
— Прилепляют марки к конвертам.
Грохот снаружи нарастает. Становится ближе. Внезапно срывается одна из декораций — ясная звездная ночь, залитая лунным светом — но не падает, а зависает над сценой.
— Он все уладит, — заявляет Зиглинда. — Все восстановит после войны. Посадит деревья в Тиргартене, вернет зверей в зоопарк. Починит дома. Построит Триумфальную арку в десять раз выше парижской и зал Славы с искусственными облаками.
На мгновение перед моими глазами возникает новый чудесный город, где все по-прежнему: Рейхстаг не сожжен, церковь кайзера Вильгельма цела, озера в Груневальде соединены в тихий канал, несущий лодки мимо солнечных пляжей и вековых дубов.
Где-то поблизости обваливается стена.
— Когда они доберутся досюда? — вздрагивает Эрих.
— Скоро.
— Бункер фюрера далеко?
— В нескольких кварталах.
* * *
На улице столпотворение вокруг мертвой лошади. Самые расторопные срезают плоть с остова, а те, кому не посчастливилось, толкаются рядом, стараясь пробиться к телу. Толпа копошится и гудит, как пчелиный рой. Мутный глаз мертвого животного вперился в покореженный указатель «Бомбоубежище», ведущий в никуда. Мальчики и мужчины из фольксштурма роют траншею на дороге; они уже глубоко: видно только, как мелькают их головы и грязные лопаты. Мимо ковыляет женщина, толкающая перед собой в тачке мертвое тело.
— Здесь недалеко, — бормочет Зиглинда, оглядываясь по сторонам.
Они пробираются через груды побитых кирпичей и перевернутых автомобилей с разбитыми стеклами и неподвижными пассажирами. Некоторые руины еще дымятся. То и дело воздух сотрясается от грохота обваливающихся стен.
Им нужно на север, туда, где сквозь жирное марево смутно виднеется колонна Победы. У Бранденбургских ворот Эрих показывает на какое-то непонятное нагромождение в одном или двух кварталах от них по Шарлоттенбургер-штрассе.
— Это оно?
— Не уверена, — отвечает Зиглинда, вглядываясь в том направлении сквозь пыль и дым.
