Зиглинда направляет луч фонаря на занавес и складывает из ладоней лису и медведя, однако зыбкие тени трепещут на складках ткани и расплываются.
— Надо экономить батарейки, — замечает Эрих.
— За кулисами есть еще. Я спрятала их в мешок с чечевицей. Не люблю темноту, — откликается Зиглинда, но все же выключает фонарь.
Она долго крутится, старясь улечься поудобней, и вздыхает. Где-то вдалеке бьют часы. Эрих считает удары и понимает, что Зиглинда делает то же самое. Одиннадцать. До рассвета еще целая вечность.
— У тебя есть братья или сестры? — спрашивает она.
— Нет. Мои родители не могут иметь детей.
— А как же ты?
— Меня усыновили из приюта в Вартеланде.
— Ты поляк? Скажи что-нибудь по-польски.
— Я немец.
— Что стало с твоими родителями?
— Я потерял их. Мама на ферме, папа где-то в России. Они исчезли.
— Нет, что стало с твоими настоящими родителями?
— Не знаю. Наверное, умерли.
— Ты знаешь, как их звали?
— Нет.
Голос Зиглинды становится дремотным.
— Ты знаешь свое имя?
— Естественно. Эрих Кренинг.
— Нет, настоящее имя, — говорит она сквозь зевоту. — То, которое дали при рождении.
— Не знаю. Я не знаю никаких других имен.
Эрих смотрит в темноту, туда, где висят невидимые декорации. Река, сугробы, комната в зеркале. Кто его зовет? И как? Да, у него было другое имя. Оно кружит над ним, задевая крыльями, но в руки не дается.
— У тебя большая семья? — меняет он тему.
Зиглинда отвечает не сразу.
— Я самая старшая. У меня два брата: Юргену десять, Курту пять. Юрген похож на меня, только у него кудрявые волосы, а Курт — вылитый папа, как говорит тетя Ханнелора.
— Они в эвакуации?
— Нет.
Зиглинда замолкает, Эрих не может понять, спит она или нет.
— Ты тоже потеряла семью? — шепчет он.
Вместо ответа она просит рассказать какую-нибудь историю.
Эрих закрывает глаза и вспоминает бабушку, ее мягкие колени, морщинистые руки, тихий голос.
— Давным-давно где-то в Саксонии стоял замок. Вернее, крепость. В ней была щель, чтобы лить на врагов кипящее масло, лестница с опасными ступенями и бойницы, чтобы отстреливаться. Однако секрет неприступности был скрыт в ее стенах.
— Секретный ход?
— Нет. Тогда люди верили, что надо замуровать в основании живого ребенка, чтобы навсегда защитить себя. Одна женщина согласилась продать сына. Когда начали возводить стены, было слышно, как он кричал: «Мама, я все равно тебя вижу».
— Все это слышали?
— Да. А когда стену закончили, слышали: «Я уже не вижу тебя, мама!» Женщина сошла с ума и бросилась со скалы, но, говорят, душа ее так и не успокоилась. Она превратилась в призрака и ищет своего сына.
— Не очень-то секретный секрет, — замечает Зиглиндида. — Крепость еще стоит?
— Вряд ли.
— Хм.
Посреди ночи они просыпаются от шума. Эрих не может понять, где он и что с ним. Темнота вокруг непроглядная. Шум приближается, как пчелиный рой. Эриху кажется, будто это Луиза зовет его деревянными губами по имени и манит с собой в лес, где растут дикие ягоды. На самом деле это не Луиза, не дедушкина первая любовь, это девочка из Берлина, которая спасла ему жизнь.
— Здесь не опасно? — спрашивает он.
— Как везде, — откликается она. — Я всегда вставляю в дверь швабру.
Эрих имел в виду другую опасность, но гула самолетов не слышно, как и разрывов бомб. Шум похож на перешептывание камешков на дне быстрой реки, на звон стеклянных шариков, на треск зернышек в детской погремушке, на жужжание пчел в ульях.
Когда Эрих просыпается снова, Зиглинда уже стелет постель.
— Сколько времени? — спрашивает он.
— Не знаю, наверное, рано. Стрельбы еще не слышно.
Зиглинда засовывает книгу под матрас и стаскивает с Эриха одеяло.
— Вставай! Будем завтракать, а потом я пойду искать туфли. Мои совсем износились.
В гримерной она разламывает последний кусок хлеба пополам и сдабривает сверху квашеной капустой, вернее, соком, который от нее остался; так хотя бы сухари немного размокают и легче жуются. Дети допивают молоко и принимаются исследовать шкафы и полки, перебирают программки, парики, зонтики, ноты, баночки с гримом.
— Что скажешь? — спрашивает Эрих, показывая пару черных лаковых туфель на каблуке.
— Отлично! Совсем как у тети Ханнелоры. Подойдут на вырост.
Зиглинда находит ножницы, отрезает клок от парика и засовывает в носки туфель, потом еще и еще, пока нога не перестает болтаться.
Эрих сидит за длинным столом перед рядом зеркал и вырезает из программки круг.
— Это что? — интересуется Зиглинда.
— Увидишь.
Он достает из кармана карандаш и рисует с одной стороны пару крыльев, а с другой — тело пчелы. Потом протыкает иглой два отверстия по краям, сквозь которые пропускает нитку.
— Смотри!
Он растягивает нить между большим и указательным пальцами и начинает то скручивать ее, то раскручивать. Картинка вращается, и получается целая пчела: крылья соединяются с телом.
— Чудо! — восклицает Зиглинда, хлопая в ла-доши.
Эрих рисует другие картинки: лошадь без седока и всадник, зависший в воздухе, пустая клетка и птица, аквариум и рыба, жук и банка. За окнами начинается стрельба, но дети будто не слышат, увлеченные игрой. Вырезают и рисуют, забыв про голод и опасность.
— Стой! У меня идея! — вскрикивает Зиглинда.
Она вырезает кружок и с одной стороны пишет ЭР, а с другой — ИХ, раскручивает, и два слога сливаются в одно. Эр и Их, он и я. Мы кружимся, кружимся и на мгновение соединяемся.
* * *
Через неделю или около того — не знаю точно — я поднимаюсь вслед за ними по лестнице, устланной ковром, к двустворчатой двери и дальше на улицу. Мы слышим стрельбу и разрывы снарядов всего в нескольких кварталах от нас. Крадемся вдоль стен, как тени, пока не доходим до длинной очереди, состоящей из одних женщин. Зиглинда говорит, что здесь можно достать еду. Мы встаем в конец очереди, начала которой не видно, и отводим глаза от баррикады, сложенной на углу из посиневших тел. Мы смотрим строго перед собой. На зубах скрипит песок, неба не видно.
— Он уплыл в Аргентину на подводной лодке, — говорит женщина, стоящая перед ними.
— Нет, он в Баварии, в альпийской крепости, — утверждает другая.
