— У тебя есть кто-нибудь в Берлине? — спрашивает вторая.
— Да, конечно, — отвечает Эрих, потому что любой берлинец покажет ему, где живет фюрер. При встрече он сразу спросит фюрера про любимую книгу, ведь фюрер любит читать, особенно истории Карла Мая, как и Эрих. «Душа обитает в крови», — скажет фюрер, надрежет запястье и выпустит несколько капель крови в чашу с водой. Эрих сделает то же. «Путь души двух воинов сольются в одну, — скажет фюрер. — Твои мысли станут моими, а мои — твоими! Пей!» Каждый осушит свою чашу, и они станут кровными братьями до скончания жизни, как Виннету и старина Шаттерхенд.
Женщины угощают Эриха бутербродами, предлагают одеяло — в вагоне холодно — и обещают высадить на станции Берлин-Восточный, если к тому времени, как они доберутся, та еще будет цела.
Апрель 1945. Берлин
Наслаждаюсь ли я грандиозным действом, разворачивающимся на моих глазах? Всполохами зенитных огней и светящимися облаками? Кипящим асфальтом и дождем из камней? Огненным шквалом, гнущим крепкие деревья, как стебли травы? Фосфорным огнем, который не боится воды и оставляет смертельные ожоги? Зажигалками, беспорядочно сыплющимися с неба в дымоходы и водостоки, словно жестокие звезды, глухие к людским желаниям? Вместо людей — кадавры, разодранные на части, и я могу слепить любого монстра. Герр Маммона устроил отличную иллюминацию. Все смешалось: мертвецы заполнили город, а живые ушли под землю. Мы спим на улицах, чтобы согреться; меняем бриллианты на хлеб и пишем мелом свои имена на развалинах домов, чтобы нас могли найти. Я не в силах повернуть время вспять. И бежать нам уже некуда: два с половиной миллиона варваров окружают город — загонят нас в угол, вырежут язык, вырвут сердце. Два с половиной миллиона диких тварей, облизываясь, ждут, когда можно будет растащить наши кости. Но они нас недооценивают. Они приближаются, и в наших домах сами собой облетают портреты, сами собой звонят телефоны. В концертных залах звучат «Сумерки богов». Мальчики раздают ампулы с ядом. Мы берем их и прячем в карманы, заворачиваем в носовые платки, зажимаем в кулаках, и мысль о них тянется в нашем сознании, как подспудная долгая стеклянная нота. Мы глотали их годами. Интересно, каковы эти на вкус. Наслаждайтесь войной — мир будет ужасен.
В день рождения фюрера тепло и солнечно. Женщины стоят в очередях за водой, легкий весенний ветерок качает тела висельников — изменников и самоубийц. Из-под земли доносится голос рейхминистра: «Фюрер, приказывай! Мы следуем». Он внутри нас и вокруг нас. Он не покинул нас. Смотрите, он восстает из земли, жмурится на солнце, тянется к детским личикам, чтобы почувствовать живую плоть. Но почему же его левая рука дрожит, когда он идет вдоль строя? Почему он прячет ее за спиной, будто готовя нам сюрприз? Хотя на улице тепло, его пальто застегнуто на все пуговицы, и воротник поднят. Неужели эта сутулая безвольная фигура и есть наш фюрер? Его лицо бледно, как у мертвеца, представшего перед судом строгих ангелов, и на шее у него висит табличка с главным грехом: «Я не верил в фюрера». Неужели этот выходец с того света и есть тот, чей портрет висел в каждой благоразумной германской семье? Нет, наверное, произошла подмена, это двойник, а настоящий фюрер уже на полпути в Южную Америку, там он будет в безопасности и уж оттуда-то наконец применит свое секретное оружие, которое всех нас спасет. Но вот он подходит все ближе и ближе, и мы видим, что это Гитлер — и никто иной, мы чувствуем запах подземелья, из которого он выбрался. Серое шерстяное пальто пропахло прахом, прелыми листьями, темными погребенными телами. Когда жертва мертва, вампир тоже умирает. Вот же он, человек-тень, Нахцерер, восставший из могилы и поглотивший свой саван. Звонит в церковные колокола, принося смерть всем, кто их слышит. Пожирает собственную плоть. Муха садится ему на волосы, но он не замечает. Он останавливается перед самым младшим из мальчиков и протягивает ему свою вялую ладонь, одутловатое лицо перекашивает улыбка.
— Сколько тебе лет, мой мальчик?
— Двенадцать, мой фюрер.
— Было ли тебе страшно, когда ты помогал раненым солдатам?
— Нет, мой фюрер.
— Хочешь вернуться домой? Или поедешь на фронт?
— На фронт, мой фюрер.
Человек-тень треплет мальчика по розовой щеке отеческим жестом и рассеянно выслушивает поздравление с днем рождения — этот отрок его больше не интересует, он оглядывает следующего.
* * *
Наверное, они ошиблись, думает Эрих. Не туда повернули и завезли его в какую-то глушь. Поезд останавливается, женщины вручают ему рюкзак, подаренное одеяло и еще один бутерброд. И желают удачи.
— Куда мне идти? — спрашивает он, потому что карта упавшего летчика ему вряд ли поможет.
— Куда хочешь. Выбирай!
Я вижу, как Эрих пробирается через толпы людей, бегущих из разрушенной столицы в центральную, нетронутую, часть страны. Одни тащат уцелевшие пожитки на тачках, детских колясках и волокушах. Другие, более удачливые, едут на подводах, запряженных волами. Кастрюли, метлы, стулья, лестницы, кровати, ведра. Перевернутые столы. Дети, втиснутые между раздутыми чемоданами и пуховыми перинами. Все это увязано веревками, чтобы не потерять, потому что больше ничего не осталось. Мы забили весь скот, подожгли дома, взорвали мосты. Обратной дороги нет. Наша страна сжимается с каждым днем. Может, перебросить вой-ска с запада, чтобы остановить орды, напирающие с востока? Но как тогда защищать запад? Какие еще остались возможности? Мы опустошаем лагеря, заметаем следы, возвращаем в Германию изгнанных преступников: цыган, евреев, гомосексуалистов, маргиналов, пораженцев и дегенератов. Тысячи бронзовых голов закопаны в наших садах и погребены в озерах.
— Ты потерялся? Где твоя мама? — спрашивает Эриха какой-то мужчина.
— Нет, — отвечает Эрих, — не потерялся.
Хоть он и не знает, где он и куда идет. Кстати, сколько он уже идет? Два часа? Три?
— Я старше, чем кажется, — добавляет Эрих.
Это вполне возможно. Карточная система не прошла даром. Мы измельчали и все продолжаем сжиматься. На Эриха начинают поглядывать с подозрением, как на карманного вора.
— Куда ты идешь? — не успокаивается мужчина.
— Сражаться за фюрера!
— Тогда тебе лучше поторопиться…
* * *
И все же его завезли куда-то не туда. Неужели это Берлин? Разрушенные здания без стекол и крыш, с внутренностями, вывернутыми наружу. С выставленными на всеобщее обозрение комнатами, где на подмокших стенах висят чудом уцелевшие зеркала и часы. Улицы перегорожены перевернутыми вагонами эс-бана, завалены поломанными стульями, вспоротыми диванами, погнутыми батареями. А между обломков петляют мальчики на велосипедах, к рулям которых прикручены панцерфаусты. С неба, как грязный снег или засохшие листья, падает пепел: путается в волосах, ложится на плечи. В руинах горят огни — это матери разводят костры из книг, чтобы приготовить еду детям. Мертвецов хоронят тут же, во дворах, и отмечают могилы крестами из ножек стульев. Деревья повалены и обуглены, фонарные столбы искорежены. И над всем этим — желтое марево, за которым не видно неба. Город смердит серой, газом и тысячами неупокоенных тел. Нет, здесь точно какая-то ошибка.
