Мама сверяется со своим гроссбухом.
— Шесть столовых ножей, два ножа для очистки, два для хлеба, один для нарезки, три для овощей, четыре неопределенного назначения, один канцелярский.
— И мой кинжал, — вставляет Югрен, хотя его нож сделан из дерева, и им ничего нельзя разрезать.
— И кинжал Юргена, — кивает мама и делает пометку в гроссбухе.
— А мои запасные лезвия для скальпеля ты учла? — спрашивает папа.
— Запасные лезвия?
— Да, я ношу их в портфеле, чтобы они всегда были под рукой на работе. Я думал, ты видела.
— Я не лазаю в твой портфель, Готлиб. Вдруг там что-то официальное? Как мне потом убедить себя, что ничего не видела? Это очень трудно. Даже невозможно.
И правда, невозможно заставить себя забыть что-то. Зиглинда вспоминает о папиных бумажках в жестяной коробке.
— Ну и что? Лезвия лежат в портфеле, а портфель находится в квартире, — говорит папа, улыбаясь. Он подшучивает над мамой? Нужно ли Зиглинде и мальчикам тоже улыбнуться?
— Мне надо подумать, — отзывается мама.
Она вслух проговаривает вопросы и сама же на них отвечает, делает на бумажке какие-то пометки. Как долго находится портфель в доме в течение недели? Дневные часы значат больше, чем ночные? И если нет, то стоит ли вносить корректировки? Да, решает она, стоит. Тогда получается, что лезвия находятся в квартире большее количество времени, чем вне ее, значит, они являются частью домашнего хозяйства и должны быть занесены в гроссбух.
— Бригитта, пора ужинать, — говорит папа и тянется, чтобы закрыть гроссбух, однако мама хватает его и прижимает к себе.
Ножи валятся со стола, и один из них, самый маленький, царапает острым концом паркет. Все застывают в молчании, мама смотрит на раскрывшийся гроссбух, который выскользнул из ее рук на колени. Потом она встает и накрывает на стол. На ужин у них только картошка и хлеб. Ножи так и лежат на полу, никто не говорит про них ни слова. Встав из-за стола, Зиглинда берет Курта за руку и аккуратно, вдоль стены, выводит его из комнаты. Потом, когда папа занимается силуэтами, она поднимает ножи с пола и отдает маме один за другим. Царапину на полу почти не видно. Шесть столовых ножей, два ножа для очистки, два для хлеба…
В доме не осталось ничего, не учтенного мамой: дощечки паркета, обойные гвоздики на диване, вздохи Курта во сне — все было занесено в гросс-бух. И осколки у Зиглинды в комнате, хотя тут баланс никогда не сходился. Бригитта ложится к ней в кровать и говорит:
— Сегодня, пожалуй, я начну с того угла…
— Да, с того угла, — откликается Зиглинда.
Она рассказывает маме, где нашла свои любимые экземпляры: Барбаросса-штрассе, Гарденберг-штрассе, Винтерфельдт-платц, их собственный двор.
— Смотри, — говорит она. — Этот похож на цветок, этот — на корабль, а тот — на кошку, выгибающую спину.
Мама выключает свет и на мгновение поднимает шторы, чтобы проверить улицу. Вагоны эс-бана замедляются, приближаясь к Савиньи-платц, отблеск голубого огня попадает в комнату и отражается от свисающих с потолка осколков. Зиглинда хочет, чтобы они с мамой сочинили какую-нибудь историю с фигурками, но мама возвращается в кровать и начинает считать шепотом: «Девяностоодиндевяностодвадевяностотри». Вся комната наполняется цифрами, и места для разговоров не остается. Одна Зиглинда помнит точно из довоенного времени: тогда мама была другой. В кого она превратилась? Кто она теперь? Что это за бледная имитация? Тусклая тень?
— Все хорошо, — повторяет папа. — Нам нечего бояться. Мы счастливы и надежно защищены. Так говорят по радио.
Радио… Его бормотание до сих пор раздается в гостиной. Оно обещает скорую победу, уверяет, что немецкие города почти не разрушены, прицел у вражеских орудий неточен, их бомбы не достигают цели и падают в полях и на кладбищах. Сигнал очень слаб, так что разобрать можно немногое. Если папа отвлекается, чтобы почесать нос, мы пропускаем часть сообщения. Главное ясно: мы счастливы и надежно защищены. Даже если в небе то и дело вспыхивают огненные рождественские ели, хоть сейчас и не зима. Даже если хозяйки моют лестницы, которые ведут в темные подземные дыры. Даже если горящие осколки сыплются словно град, и мальчики собирают кости. Враги едят сырую картошку и гнилую репу, а у нас полно всего: правила, процедуры, секретное оружие, суррогаты и тени. Мы сильны, и в силе наша радость, работа делает нас свободными, мы отступаем, чтобы выиграть время, наши поражения — стратегический ход, чтобы заманить врага в ловушку. Мы побеждаем, мы славим войну, думать иначе — преступление, ни к чему сожалеть о потерях, ни к чему горевать об умерших.
Но если мы в безопасности, почему мама вздрагивает от малейшего шума? Если мы счастливы, почему она не смеется, как раньше? А смеется только над кинохроникой, в которой показывают склады, ломящиеся от запасов масла и пшеницы?
— Тс-с-с, — шепчет Зиглинда маме на ухо, потому что больше никто в кинотеатре не смеется. Но все слушают.
Фильм еще не начался, на экране не выдуманная история, а реальные кадры. За нашими спинами, как гигантская муха, жужжит прожектор. В луче, выбивающемся из секретной каморки, беспорядочно кружат пылинки, словно поднявшийся со дна ил.
* * *
Я не знаю, где я и кто. Я ли это лежал связанный под пластами торфа? Звал маму сквозь каменные стены? Сидел привязанный к стулу в ожидании, когда сердце мое за искривленными ребрами пронзит игла? Я ли висел в ветвях на ветру девять долгих ночей?
[18] Смутная дымка, игра полутеней, негромкое дыхание. Следы утеряны. Вы пытались дать мне имя, сковать, пригвоздить, но я менял форму и ускользал. Я призрак. Я тот, о ком говорят шепотом, кем пугают детей. Теперь умеют превращать все что угодно: солому — в золото, золото — в чугун, книги — в пепел, пепел — в мечты. Где же я? В сгибе карты — там, где изображение стерлось за долгие годы. В пустоте не найти координат. Не ищите меня, я не там.
Я — несбывшийся ребенок. Будущее, канувшее в воду. Брошенная монетка, задутая свеча. Упавшая звезда.
Ноябрь 1944. Близ Лейпцига
То и дело случалось, что Эрих не находил вещи на привычных местах. Окно оказывалось на противоположной стене. Буфет вдруг сжимался. Стулья больно ударяли по коленям. Учительница говорила, что он самый рассеянный ребенок за всю ее практику.
— Ты всегда был таким, — успокаивала его мама. — Не обращай внимания.
Пчелы гудели в бронзовой голове.
Действительно, он всегда был таким. Возможно, причина в том, что родители чересчур оберегали его, когда он был маленьким, — не давали ему познавать мир, опасаясь за его безопасность. Хотя вряд ли, папа же поднимал его на параде в честь дня рождения фюрера, а мама кружила в саду так, что казалось, он сейчас оторвется.
