Вдруг руки мамы подняли Готлиба, будто два белых крыла выросли у него за спиной, и перенесли к камину, к пестрому мрамору и темным зеркалам. Она наклонилась и шепотом напомнила, что нужно делать. Холодные и жесткие бриллианты, висевшие на ее шее, задели его плечо. Все в комнате замолчали, и он прочитал без запинки:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Раздались аплодисменты, его гладили по голове, а затем выставили из сияющей комнаты, и ему пришлось идти наверх и ложиться в кровать. Без колыбельной.
* * *
Именно такой всегда представала мать в рассказах Готлиба: в сверкающих драгоценностях и в шикарных нарядах. Он никогда не рассказывал Зиглинде о том, что было после экономического кризиса, из-за которого они потеряли все. Люди, подобные Хайлманнам, стараются обходить эту тему, а если и говорят, то только о потере имущества. Не о разорении, крахе или загубленной жизни — все это про тех, кто живет в съемных комнатах без горячей воды и нормальной мебели. Загубить можно репутацию непристойным поведением, или пирог, передержав его в печке, или пикник, назначив его на дождливый день. Нет, все это не про них. Такие люди, как Хайлманны, всего лишь потеряли свои деньги, столовое серебро, мейсенский фарфор, телефонные аппараты и автомобили — словно те закатились под шкаф, или были забыты на чердаке, или оказались под чехлами от пыли, которые снимут, вернувшись домой. А когда, по чистой случайности, пропажа найдется, хозяева снова будут устраивать танцевальные вечера и приемы, заказывать туалеты у портнихи, покупать мягкие итальянские туфли и душистое французское мыло — и воспоминания о тяжелых днях бесследно испарятся из памяти. На это уповали Хайлманны первое время, пока не столкнулись с грубой, беспощадной реальностью. Сначала пришлось отказаться от канделябров и званых вечеров. Потом от слуг. Потом они потеряли друзей. Потеряли виллу и мебель. Сохранить удалось лишь буфет из вишневого дерева, напольные часы и дубовую скамью с танцующими медведями. Правда, все это смотрелось нелепо в съемных домах, которые становились все меньше. Когда же они поселились в квартире в Кройцберге, фрау Хайлманн жаловалась, что не может дышать, что ей мало места, что стены давят на нее, что это домик для кукол. Новая жизнь была ей невыносима, и вскоре она ее покинула. Готлиб помнит, как мать лежала в гробу, ее локти упирались в обитые атласом стенки. Она попала в лучший мир, говорил он Зиглинде. На самом деле ее просто переселили в еще более тесную квартиру.
* * *
Фрау Мюллер: Как вы думаете, может ли сын донести на мать за то, что она приготовила ему рыбу не того сорта?
Фрау Миллер: За то, что приготовила рыбу?
Фрау Мюллер: Не того сорта.
Фрау Миллер: Почему вы об этом спрашиваете? Что-то случилось? Я не понимаю, к чему вы клоните.
Фрау Мюллер: Вчера я приготовила Дитеру на ужин селедку. Он очень ее любит, как и его покойный отец.
Фрау Миллер: Все любят селедку.
Фрау Мюллер: Он спросил, уверена ли я, что это германская селедка. Я сказала: «Ну конечно, родной». Потому что я и правда так думала. А он ткнул ее ножом и сказал: «Что-то нос великоват».
Фрау Миллер: Разве у селедки есть нос, фрау Мюллер?
Фрау Мюллер: Я так ему и сказала. Я сказала: «Разве у селедки есть нос?» А он опять ткнул ее ножом и сказал: «Будем считать, что это помесь германской и итальянской селедки». Но вид у него был очень несчастный. Очень.
Фрау Миллер: Все мы хотим счастья своим детям. Ради этого мы и развязали войну. Он съел селедку?
Фрау Мюллер: А каким тоном он говорил со мной, фрау Миллер! Как он смотрел на нее. И на меня.
Фрау Миллер: Он должен быть счастлив, что у вас вообще на столе есть рыба. Моря сейчас кишат минами.
Фрау Мюллер: Точно.
Фрау Миллер: Нужно поменьше баловать детей. Это нарушает естественный порядок вещей. Он съел селедку?
Фрау Мюллер: Да, съел.
Фрау Миллер: И не донес на вас?
Фрау Мюллер: Не донес.
Фрау Миллер: Так о чем волноваться?
Фрау Мюллер: Знаете Рихарда Грэбера? Родная дочь донесла на него на прошлой неделе за то, что он рассказал шутку про фюрера. Я не стану сейчас ее повторять, даже если бы знала, а я и не знаю.
Фрау Миллер: Я слышала.
Фрау Мюллер: Шутку? Про фюрера?
Фрау Миллер: Нет, о том, что София Грэбер донесла на своего отца.
Фрау Мюллер: Что, кто-то придумал про это шутку?
Фрау Миллер: Я слышала только то, что герру Грэберу присудили двадцать пять ударов палками на… Ну там…
Фрау Мюллер: На Принц-Альбрехт-штрассе?
Фрау Миллер: Но им пришлось остановиться после пяти ударов из-за несоответствия палок на-циональным нормам. Герр Грэбер заметил это и сказал: «Мне кажется, палка не соответствует национальным нормам». Пришлось остановить допрос. Так они и не выяснили, от кого герр Грэбер узнал ту шутку.
* * *
Бомбы подминают под себя город. Чистое небо наводит ужас. Где теперь те берлинцы, которые прежде при ясной погоде — погоде фюрера — неспешно прогуливались, принимали солнечные ванны, катались на велосипедах и делали дыхательную гимнастику? Лунные ночи больше не манят влюбленных, теперь им спокойнее при низкой облачности или в густом беззвездном тумане. Мало кто спит по ночам. Заранее примеряя траур, люди завешивают окна черной тканью. И зорко следят, чтобы соседи не нарушали правила затемнения. Горе тому, кто случайно оставит открытой дверь или легкомысленно откинет занавеску! Смерть на металлических крыльях, как дебошир, бьющий фонари, сбрасывает бомбы на город. Машины с прикрытыми фарами на ощупь пробираются по темным улицам. Автобусы и трамваи, освещенные тусклыми синими лампочками, плывут по дорогам, как гигантские аквариумы, отбрасывая на тротуар зыбкие голубоватые блики. И кажется, будто земля уходит из-под ног и опускаешься в воду. Прохожие останавливаются на мгновение, моргая и осматриваясь, и белые бордюры напоминают полосу ракушек, вынесенных на берег морским прибоем. Но нет, грохот вдали — не шум океана. Тебя несет, бросает, скручивает и растягивает — сдирает кожу. Где земля? Где дом? Некоторые привязывают на запястье белый платок, чтобы не затеряться в темноте. И ты видишь, как плывут по воздуху бесформенные белые призраки.
А по пятам за тобой следует человек-тень. Разговоров не слышно, все превратилось в слух. Город словно онемел, ожидая гула самолетов и новостей, выискивая предателей. Человек-тень рыщет по безжизненным улицам и следит за каждым словом.
И я иногда, подобно прочим, слушаю и жду, когда раздастся предупреждающий сигнал по радио, напоминающий крик кукушки, когда завоет сирена, которая теперь тревожит горожан и ночью, и днем. Вместе со всеми я спускаюсь под землю, в темные подвалы с незакрывающимися дверями. Наблюдаю, как люди рассаживаются на складные стулья и походные кровати. А вокруг пахнет прахом. Пахнет землей. С неба с жутким волчьим воем падают бомбы — но не на нас, слава Богу, не на нас, слава Богу, мимо. Некоторые разрываются так далеко, что доносится только глухой удар, давление, ощущаемое где-то глубже барабанной перепонки, другие падают с гулом, напоминающим водопад. Не услышишь только свою бомбу. Когда снаряд падает рядом, дрожит земля, летит пыль и сыплется штукатурка. На этот раз дом устоял, однако он разрушается, как и весь город. Рассыпается, превращается в пыль. Мы же не сдаемся и повторяем про себя слова, развешенные на руинах ко дню рождения фюрера: «Рушатся стены, но наши сердца несокрушимы!» Правила знают и соблюдают все, даже самые маленькие дети. Для них есть занимательные настольные игры и яркие книжки про пожары, бомбежки, ранения. Практику они тоже освоили очень быстро.
