— Каждое воскресенье.
«Ты, ты, ты», — прокричала горлица. Монотонное пчелиное гудение напоминало неоконченный вопрос.
* * *
Мама собирала скорлупки от яиц. Не разбивала их, а аккуратно протыкала иглой с двух сторон, выдувала содержимое и промывала водой. И теперь, за неделю до Пасхи, папа с Эрихом сидят за кухонным столом и раскрашивают их. Эрих очень осторожен, не сжимает хрупкие стенки и не давит кисточкой. Он рисует фиалки, колокольчики и пчел, а папа рисует белый снег и черные кляксы, напоминающие пауков, но давит слишком сильно, и скорлупа трескается у него под пальцами.
— Извини, извини, — бормочет он.
— Ничего, — успокаивает его Эрих. — У нас еще много.
Через две недели папа уехал. Мама сказала, опять в Россию, в огромную страну на востоке, которая в несколько раз больше Германии. Эрих подумал, что она имела в виду Советский Союз, однако не стал ее поправлять. Папины письма всегда приходили без обратного адреса и были предельно корректны. Он не писал ни про секретные операции, ни про тайное оружие. Он мог быть где угодно: потягивать в Москве чай из стакана в серебряном подстаканнике, или прохаживаться по Зимнему дворцу, где все статуи и трон сделаны изо льда, или мчаться по степи сквозь морозный воздух в санях, запряженных волками, и снег вокруг рассыпался звездами… Мама писала каждую неделю. И Эрих писал. Рассказывал, что куры трудятся изо всех сил, чтобы снести положенное число яиц, и что инспектор из Имперского продовольственного комитета заставляет маму сажать свеклу и подсолнухи вместо пшеницы. Когда он не знал, что писать, — просто рисовал: пчел, марширующих друг за другом вдоль кромки листа, маму в пчеловодной шляпе с опущенной сеткой и в клубах дыма, напоминающих крылья. Рисовал ульи в яблоневом саду: Иоанна Крестителя и пастора, Луизу и Густава, мясника и ростовщика — с черными бородами из пчел. Они рассказывали истории — грустные истории из прошлого семьи Кренингов. Я хотела утопить свое горе в озере, говорили, что французы отравили воду, я замешу свой хлеб на крови, украденные монеты, побитые собаки, порождения ехидны. Но мама бдительно вымарывала все признаки грусти, так что Эрих хранил их истории в себе.
* * *
И где, скажите, был папа, когда Ронья упала, и некому стало тащить жатку? Может ли он объяснить, почему молоко сворачивается, а куры несут яйца с мягкой скорлупой? Почему мелеет озеро? Все без него пошло не так. Яблони засыхают, пчелы улетают из ульев, словно проклятья сыплются с деревянных губ. Кто починит сломавшуюся телегу? Кто восстановит черепицу, упавшую с крыши? Кто поймает сорвавшийся флюгер — эту стальную птицу, которая мечется по полям и ищет, кому бы перерезать горло или вонзиться в сердце? Папы нет — и некому остановить ее. Кто уберет оставшуюся пшеницу? Нет Роньи, нет папы. Никто не приходит на помощь из гитлерюгенда, и иностранным рабочим нельзя доверять, а Эрих еще слишком мал и может только наблюдать, как мама тяжело взмахивает серпом. И вздохи наполняют пустой воздух.
— Папа вернется, когда придет время копать картошку? — спрашивает он.
Нет, папа собирает иной урожай, говорит мама. Свистит серп — вжик, вжик. Эрих знает, что папа собирает чужие жизни. А молоко скисает на солнце, и вода из озера уходит под землю. И болиголов уже засох. И ни к чему знать, откуда дует ветер.
Апрель 1944. Берлин
Юлия держит открытую книгу — девочки вглядываются в разворот, стараясь понять, что изображено на рисунках и фотографиях. Кто это? Мальчик? Вообще человек? Перед ними раздавленная пустая оболочка, руки и ноги оторваны, голова вдавлена в осевшую грудную клетку.
— Я согласна, — говорит Юлия, хотя пока никто еще не произнес ни слова, — на первый взгляд, ничего примечательного. Обычный мальчик. Не то что другие выдающиеся германцы.
И правда, у этой высохшей кожи нет ничего общего с Хорстом Весселем, Карлом Маем или Квексом из гитлерюгенда, который хоть и выдуманный герой, но все равно выдающийся. Да и кого сейчас удивишь трупами? Только по пути на собрание Зиглинде попались на глаза три штуки. Свежие трупы никого не интересуют, а этому телу — «болотному телу» мальчика из Кайхаузена — более двух тысяч лет. Представьте, предлагает Юлия, если бы он заговорил, сколько бы интересного мы узнали. Некоторые девочки еле сдерживают тошноту, представляя, как раздуваются высохшие легкие и шевелится обезображенная челюсть. Однако никто не отводит глаза. Вдруг заметят? Тогда появятся вопросы, почему их тошнит при виде выдающегося германца.
Богатая немецкая почва сохранила тело почти нетронутым, продолжает Юлия. Два тысячелетия оно пролежало в топи болот, пока его не нашел мужчина, резавший торф. Взгляните на кожу — она такая же мягкая, как на лучших зимних перчатках ваших матерей. Чудо, что его не тронуло разложение. Все мы, в конце концов, истлеем и исчезнем. Таков порядок вещей, тут ничего не поделаешь. Мужчина, нашедший тело, сразу понял, что столкнулся с чудом, и разболтал про свою находку. А мы все знаем, как важно не распространять слухи и как дорого порой обходятся разговоры. Враг не дремлет, так что все должны держать язык за зубами. Мужчина сообщил о находке в музей — что правильно: обо всех происшествиях надо докладывать в соответствующие инстанции. Но помимо этого, он разболтал о теле другим людям, обычным людям, и прежде чем власти успели извлечь тело и отправить его на исследования, эти обычные люди стали растаскивать его по кусочкам на сувениры. Конечно, в какой-то мере их можно понять, соблазн слишком велик. Сейчас я кое-что вам покажу. Здесь у меня в коробочке большой палец того мальчика из железного века. Можете потрогать, можете взять в руки. Ему десять лет. Ему две тысячи лет. Очень жаль, что доктора не могут исследовать все тело целиком. Теперь за воровство отрубают голову.
Юлия показывает пальцем на рисунки. Посмотрите, мальчика несколько раз ударили ножом в горло. Руки затянули петлей. Связали ноги. О чем все это говорит? Что значит? Он был преступником, нарушил закон (или просто люди боялись, что мертвец восстанет, и поэтому скрутили его покрепче)? В чем он провинился? Доктора выяснили, что он сильно хромал из-за вывихнутого бедра. От мальчика не было никакого проку, а кормить его приходилось, так что его просто устранили как бесполезный элемент. Видите, уже две тысячи лет назад наш народ понимал, что таким уродам нельзя позволить вырасти и завести детей, ведь их потомство тоже окажется дефективным. Еще тогда, когда другие народы не брезговали каннибализмом, мы жили по цивилизованным законам, защищающим общественное благо. И теперь продолжаем по ним жить, и доказательство тому — тело из Кайхаузена.
Юлия пустила книгу по кругу, и все девочки разглядывали иллюстрации, чтобы другие не подумали, будто им противно или неинтересно. Когда пришла очередь Зиглинды, она низко склонилась над книгой. Страницы пахли пылью и плесенью, прелыми листьями и гнилым деревом, спертым воздухом в закрытых комнатах. Она смотрела на лежавшее навзничь тело и думала, что сама засыпает в такой же позе.
— Хочешь взять ее домой? — предложила Юлия, заметив, что Зиглинда разглядывает книгу дольше остальных. Она всегда все замечает.
