* * *
Я вижу, как он вглядывается в темноту. Кто знает, что там впереди? Газеты писали, что все животные, разбежавшиеся из зоопарка после бомбардировки, пойманы или ликвидированы. Но что там шуршит у канала? Кто рычит на огородах? Все вокруг не то, чем кажется. Пекари добавляют в хлеб картофельные очистки. Женщины рисуют на ногах стрелки от чулок и носят украшения из макарон. В магазинах продают суррогатные яйца и фальшивые устрицы. Раненых лечат травами, вместо плазмы вводят в вену кокосовую воду. Стены в подвалах сложены без раствора, так что их можно разобрать руками. Кофе — уже не кофе, шелк — не шелк, храбрость — не храбрость, любовь — не любовь, и мед делают совсем не пчелы. Где привычные доктора и портные? Вещи меняют обличье, стоит только отвернуться. В ночном небе вырастают рождественские ели, пронзают облака призрачными ветвями, стараясь нащупать там вражеские самолеты. Мы едим репей и крапиву, делаем жаркое из вымени и сердца, мажем на хлеб «масло Гитлера». Повсюду притворство. Клетки разбиты бомбами, и ягуары гуляют по улицам.
* * *
— Мальчики и девочки, строимся! Вы же не дикие звери, а воспитанные, послушные детки с хорошими манерами. Вот и фрау Мюллер, она пустит нас внутрь, внимательно всех пересчитает. Проходя мимо нее, не забудьте сказать «спасибо», вы же милые вежливые дети, а не дикие звери. Спасибо, спасибо. Благодарите без напоминания. Другие — негерманские — дети, не говорят «спасибо», они грубые и грязные, не умеют себя вести. Они — дикие звери. Или даже грибы. Да, грибы, но не такие, которые растут в здоровом лесу и которые ваши мамы добавляют в ароматный суп. Они — ядовитые грибы, которые отравляют почву. Они смертельно опасны и поэтому должны быть вырваны с корнем. А вы не ядовитые грибы, вы чистокровные немцы, которые слушаются, подчиняются, ходят ровным строем и всегда говорят «спасибо».
Вот мы и внутри. Взгляните, эти женщины трудятся не покладая рук — куют нашу победу. А ведь у них наверняка есть дети, которых надо кормить, обстирывать, воспитывать. Пока их матери работают на благо Отечества, дети сидят в школе, учатся разным полезным вещам, как вы здесь сейчас. Или, возможно, дети этих самоотверженных женщин… Кто знает значение слова «самоотверженный»? Спасибо, Анна, верно. Запомните его, пожалуйста. Все мы должны быть самоотверженными. Так вот, возможно, дети этих самоотверженных женщин эвакуированы в деревню по приказу нашего прекрасного гауляйтера. Многие ваши одноклассники уже уехали, правда? Но нам повезло остаться в городе, потому что у ваших отцов ответственная работа — и пусть не прекращаются налеты, и пусть зимние запасы угля горят прямо в вагонах, и дым пожарищ закрывает солнце. Дети, отправленные в деревню, наверняка скучают по своим мамочкам. Конечно, а как же иначе? Однако их специально отправили туда, потому что там безопасно. Это совсем не значит, что здесь, у нас в Берлине, опасно. Тут почти как в деревне: во всех парках устроены огороды, на кладбищах растет мак, чтобы делать морфий. Спокойно и безопасно. Но за городом очень спокойно и очень безопасно, поэтому детей туда и увозят. И мы, возможно, тоже скоро туда поедем — все вместе, всем классом. Тогда в школе будет больше места для тех, кто остался без дома. Для раненых солдат, которых привозят на поездах по ночам и укладывают в спортивном зале и чьи руки и ноги потом сжигают в крематории. Сегодня мы не будем об этом говорить, сегодня мы будем наслаждаться нашей поездкой на чудесную фабрику, где работают самоотверженные женщины. Только взгляните на них, дети, как усердно они трудятся, чтобы защитить нас от яда. Из блестящих машин выходит прекрасная яркая ткань — целые рулоны. Какой веселый желтый цвет, как у лютиков, правда? Лютиков, которые мы с вами будем собирать в деревне без мамочек. А теперь на ткань наносят узор: пропускают ее через другую машину, очень умную машину. И вот ткань выходит с другой стороны этой изощренной машины… Что значит «изощренный»? Да, Юрген, правильно. Запомните это слово. Все мы должны быть изощренными. Видите, на желтой ткани появился узор в виде одинаковых звезд — ряд за рядом. Правда, похоже на лоскутное одеяло, чудесное одеяло, под которым всем нам будет тепло и бе-зопасно? А вот и выход. Фрау Мюллер открывает дверь, снова пересчитывает нас. Еще раз скажем ей спасибо. Спасибо, что показали нам свою чудесную фабрику.
* * *
Готлиб давно не прикасался к жене — пожалуй, ни разу за последний год. Не потому что она подурнела, как другие мамаши, у которых нет талии, грудь висит, глаза мутные, а кожа дряблая. Бригитта Хайлманн следила за собой: ее тонкая фигура нисколько не расплылась, темные волосы и зеленые глаза не потеряли блеска, пальчики всегда были наманикюрены. Готлиб замечал, что мужчины смотрят на нее с интересом, а женщины с завистью. Он ощущал гордость, и это пробуждало в нем чувство, которое принято называть любовью. Вот уже месяцев шесть или больше Бригитта поворачивалась к нему по ночам, прижималась всем телом, поглаживала ступней его ногу, клала руку на грудь.
Их дети подросли: Зиглинде скоро исполнится одиннадцать, да и мальчики стали вполне самостоятельными. Однако Готлиб замечал, что Бригитта всегда останавливается на улице, чтобы полюбоваться на младенцев. Она хранила всю детскую одежду и даже переписала ее в свой гроссбух. Регулярно стирала и проветривала, чтобы шерсть не пожелтела, а хлопок не выцвел. Жалко будет, если испортятся такие хорошие, добротные вещи, ведь они еще могут послужить. Она показывала Готлибу журнальные статьи о неполноценности детей, имеющих мало братьев и сестер; то и дело упоминала в разговорах знакомых женщин, которые родили четырех детей и получили почетный крест немецкой матери. Вот Ханнелора, замечала она, вообще свой не снимает, прикалывает на все платья, даже на шелковые, и не боится испортить ткань.
Готлиб пытался объяснить жене, как он вымотан, как ему нужен полноценный отдых, особенно сейчас, когда по ночам почти невозможно спать из-за постоянных воздушных налетов. А ведь у него очень ответственная работа, и нельзя допустить ошибку. Но Бригитта не понимала, а он не мог объяснить лучше, ведь про работу рассказывать запрещено. Когда она прижималась к нему ночью, он отстранялся и бормотал, что очень устал, — или просто делал вид, что спит, не обращая внимания на ее близкое тело, на ее ступню… И осторожное касание ее руки не вызывало в нем никакого трепета, будто это молчаливая птица слетала ему на грудь во сне. Говоря начистоту, дело было не только в работе. Зачем заводить еще детей, если их все равно рано или поздно увезут? Из Берлина уходили целые эшелоны эвакуированных.
Готлиб помнил, что его родители спали раздельно. Их комнаты находились рядом и соединялись дверью, запиравшейся с обеих сторон. Оклеенная обоями, она была почти неотличима от стены. Когда он прибегал к маме, напуганный ночным кошмаром, то не раз слышал, как поворачивается и дребезжит дверная ручка.
— Очень странно, — заметила Бригитта, когда он рассказал ей. — Тебе так не казалось?
— Я тогда об этом не думал.
— А теперь?
— А теперь принято спать в одной кровати, и супруги со всеми своими привычками всегда друг у друга на виду.
— Да, — сказала Бригитта. — Так и есть.
Когда Готлибу было девять лет, он изрезал страницы учебника, и родители посадили его под домашний арест. Тогда это казалось ему несправедливым, ведь изрезанные главы про франко-прусскую войну они уже прошли, а ему хотелось сделать снежинки для рождественской елки.
