Ее ящичек для пряностей был крохотным, как кукольный комодик. Она поискала на буфете каталожный номер, но не нашла. Попыталась отодвинуть буфет от стены, но оказалось, что он прикручен.
— Продается? — спросила Зиглинда.
— Вряд ли, — отозвалась Бригитта.
— Его бы на нашу кухню! Тут полно корицы. А у нас как раз кончилась.
В ванной внимание Бригитты привлек душ — огромный, как головка подсолнечника. Она представила, как обильные струи падают ей на волосы и стекают по телу. Персональный домашний ливень. С края ванны свисало засохшее полотенце, Бригитта слегка пихнула его ногой. Оно упало с глухим звуком, будто книга выскользнула из рук уснувшего полуночника. Курт поднял полотенце и начал жевать. Хорошо, Зиглинда заметила, отобрала и отвлекла мальчика, прежде чем тот успел расплакаться.
В спальне две женщины осматривали детскую люльку. Одна хмыкала, рассматривая облупившуюся краску, другая стучала по матрасу и подушке.
— Мама, смотри! — Зиглинда показывала на туалетный столик. Там стояла белая фарфоровая ваза в виде руки, точно такая же, как у них, только не расколотая и не склеенная.
Зиглинда дернула маму за пуговицу.
— Мама, ты перепутала.
Бригитта посмотрела в гардеробное зеркало: блузка была застегнута криво. Почему женщина, которая регистрировала их на входе, ничего не сказала? Неужели никто не следит за своими соседями? Ничего, успокоила она себя, поправляя оплошность, люди с положением сразу заметят, что блузка хоть и криво застегнута, но сшита из качественного материала, а не из низкопробной вискозы, которая сейчас в ходу. Бригитта следила за качеством вещей.
В платяном шкафу висели пустые плечики, обитые шелком нежнейших пудренных тонов: персиковые, лимонные, мятные, голубые — с крошечными бантиками на петлях. Бригитта не удержалась и провела по ним рукой — те закачались.
Вернувшись в гостиную, она обнаружила, что самовар — ее самовар! — осматривает и крутит какой-то мужчина. Крышка упала и загремела. Бригитта вздрогнула, но промолчала — она здесь не хозяйка. Отвернулась и стала показывать Курту детские книжки. Как странно, думала она, сейчас самовар никому не принадлежит, а меньше чем через час станет ее, и тогда можно будет с полным правом пожаловаться на любого, кто позволит себе такую бесцеремонность.
«Сообщаю, что сегодня некий гражданин испортил нашу семейную реликвию, передающуюся из поколения в поколение. Несомненно, что этот гражданин не имеет ни малейшего представления о ценности подобных вещей и является чуждым элементом германской нации».
Ведущий аукциона занял место за маленькой кафедрой, будто намереваясь читать проповедь, и действо началось. Руки взмывали вверх и тут же опадали. Женщина с обкусанными ногтями показывала лоты. Все шло на продажу: цветы в горшках, грампластинки, ковры, занавески. Поддавшись моменту, Бригитта торговалась за то, что не планировала покупать, за то, что даже не успела как следует осмотреть.
Когда Бригитта с детьми выходила из дома, какая-то женщина хмуро смотрела на затоптанные астры.
— Безобразие! Придется направить жалобу в соответствующие инстанции.
В трамвае Бригитта держала самовар на коленях. Лицо отражалось в полированном серебре, согретом ее теплом — изгибалось, растягивалось, приобретало странные, неожиданные выражения.
* * *
Дни становятся короче, серое небо наваливается на город. Война тучами сгущается на горизонте. Продолжают уходить эшелоны. Все будто истончается. Из книг исчезают слова — остаются одни дыры. Некоторые страницы так изрезаны, что расползаются под пальцами.
На востоке бойцы вермахта теснят противника к Москве, еще чуть-чуть, и гнилое Советское государство с грохотом рухнет. В Берлине Гитлер инспектирует кладбища. Могилы должны содержаться в чистоте и порядке, как дома истинных немцев. Мертвые исполнили свой долг — теперь живые обязаны чтить их память. Именно так проявляется чувство достоинства и национальный дух. Фюрер инспектирует мертвецов. На его лице чернеют усы, как почтовая марка, посланная из страны мрака. Деревья отдают честь, трава стоит навытяжку, молчаливые камни держат строй, ветер стих — глубоко под землей мертвые салютуют своему командиру.
* * *
«Первый раз в жизни он оказался лицом к лицу с —, которую невозможно смягчить и развеять — и —, унять — и песней, заглушить звоном шпор и оружия, убаюкать и очаровать легкомысленными —. Впервые за свою двадцатичетырехлетнюю жизнь он чувствовал себя —, —, —. — были таковы: его ребенок —, завтра ему придется вернуться в полк и оставить Корнелию один на один с ее — и —.»
[12]
— Смотри, — Бригитта показала мужу страницу из книги. — Вся в дырах.
Готлиб промолчал. Он узнал свою работу по четким, аккуратным вырезам. Бригитта не понимает, насколько опасны неотредактированные тексты. Говорят, в Стокгольме есть библия, написанная по наущению дьявола, — и с его огромным портретом. Так вот, разворот с дьяволом самый замызганный, засмотренный и затертый. Людей притягивают такие вещи. Сквозь страницу были видны фрагменты его жены: маленький зеленый глаз, губа, завиток русых волос. Несомненно, это его работа. Он гордился точностью своих вырезов: подкладывал картон под страницу, не захватывал соседние слова. Он чувствовал скальпель и проводил отрез четко по границе, где белое переходит в черное, а черное в белое.
Тем не менее жалобы по поводу книг продолжали поступать. Они были приняты во внимание, упорядочены, задокументированы и подшиты.
— Может, стоит просто закрашивать слова? — предложил Готлиб, демонстрируя, как ему казалось, стратегическое мышление, которое поможет выиграть войну. Его предложение рассмотрели. Оно разрослось до подробного отчета в трех частях. Его проанализировали, отредактировали и отрецензировали.
И дали отрицательный ответ. Потому что хоть и закрашенные, крамольные слова останутся на месте. Однако в ходе разбирательства выяснилось, что и вырезание не было идеальным методом. Сильно страдал текст с обратной стороны. К тому же в образовавшиеся отверстия проглядывали слова с соседних страниц, что искажало значение. Более того, некоторые осмеливались вставлять в пропуски собственные слова. Как это упустили из виду?
В результате была принята новая процедура. Готлибу и его коллегам дали указание срезать только верхний слой бумаги и раздали специальные лезвия из хирургической стали, настолько тонкие и острые, что их почти не было видно, если смотреть вдоль режущей кромки. Конечно, пришлось потренироваться, прежде чем освоить новый инструмент. Не обошлось без порванных страниц и порезанных пальцев, но все же новый способ стоил того.
Редактирование Библии оставалось самой трудной задачей. Страницы не слушались и расползались прямо под пальцами. Для таких случаев была установлена специальная процедура, позволяющая соскрести только краску, не повреждая бумагу, чтобы можно было без труда заменить «Бог» на «Гитлер».
