— У кого сердце чистое! — примирительно говорит Анатолий. — Тот Богу лучше служит. Монахи тоже всякие бывают!
— Вот и я говорю. Что ж мы, второсортные, что ли? Я, например, как человек, преображаюсь, когда веду литургию. Такую радость Господь дает. Такую силу, что горы сдвинул бы!
— По вере твоей будет дано тебе!
— Да, точно, точно. Благодаря Господней милости и существуем! — заметил Алипий. Потом добавил о заветном: — И вот, когда идет причастие, чувствуешь в себе некое преображение. Нет между человеком и Богом никого. Прямо чувствуешь присутствие Господа!
Пауза. Посидели. Помолчали.
— Я так понимаю, — тихо так и проникновенно заговорил отец Алипий. — Основа церкви — приход. Корень ее. А приход никого не интересует. Что происходит? Как священник трудится? И эту корневую систему никто не обихаживает. Не ухаживает за нею. Она отсыхает. Уж как я стараюсь! Изо всех сил. Без подмоги. А число прихожан не растет. Остановилось. И это проблема. Умрет приход — не будет и церкви.
Что мог сказать в ответ этому мужичку, этому подвижнику он, иеромонах Анатолий? Чем утешить его печаль? Он только подумал: «Да, правду говорил схимник: опечаленная страна Россия».
Здесь, в отдаленной деревне, в голове его роились разные мысли, которые там, в монастыре, где он провел столько лет, были бы названы опасными: «А ведь белое духовенство, которое по своей природе ближе к жизни, ближе к народу, стоит в своем подвиге выше нас — монахов. У него забот полон рот. Он и семью кормит, и архиерея. И Богу служит. И народ на правильный путь наставляет. И все один.
Непросто душу свою сохранить в борьбе один на один с бесами. А здесь, в заботах дня, как он умудряется сохранить ее? И что в итоге? Ни званий церковных, ни должностей, ни наград он не получит.
Времена очень даже переменились. А порядки все те же. И неужели любовь, которую человек испытывает к женщине, к своей семье, — это какая-то не та любовь? Второсортная, мешающая ему духовно расти?! Ох, что-то не верится мне! Ведь Бог сказал людям: “Плодитесь и размножайтесь!” А монах, зажавшись в своей келье, всю жизнь сражается против этой Божьей заповеди. Получается, против Божьей воли?»
* * *
Но застолье застольем, а дело торопит. Анатолий в двух словах постарался, не вдаваясь в подробности, рассказать, по какому такому важному поводу попали они в эти края. И что ему надо от отца Алипия. Так что отдыхать после обеда не пришлось. Уговорились начать поиски прямо сейчас.
Женщины остались, а мужики сели на все ту же молочно-белую «пятерку» и поехали по окрестностям.
«Рено Логан» с московскими номерами — не иголка в стоге сена. В карман не спрячешь. Так что шансы есть.
Перво-наперво зашли, конечно, в музей. Пока Алипий разговаривал, Анатолий погрузился в атмосферу. Прошел по залам. Разглядывал экспонаты. Особенно его удивил полный конский доспех на втором этаже. Он полностью покрывал коня степняка и делал его «бронированным». А он-то считал, что такие были только у рыцарей. На Западе.
Анатолий, в котором заиграла казачья кровь, даже прикинул, как бы он сам гляделся в бехтерце, остроконечном шеломе и на таком «бронированном» коне? Он долго стоял и у картины, изображавшей героя Куликовской битвы Александра Пересвета. Думал: «Удивительная судьба! И как все повторяется! Сначала воин. А потом монах!» И неожиданно: «Как и я!»
Он даже прикоснулся к железной кольчуге под портретом.
Но его тут же остановил строгий голос дежурной:
— Товарищ! Экспонаты трогать руками нельзя!
Тем временем отец Алипий опросил этих невидимых свидетелей истории — экскурсоводов.
Но вспомнить они ничего такого не вспомнили. Много людей. Много машин. Все идут и идут. Был ли такой человек? Или не был? Бог его знает!
До самого вечера они с отцом Алипием перемещались в этом обширном пространстве. Ездили по окрестным деревням. Уже в сумерках, когда алая полоса солнца на западе начала таять за степью, вернулись домой.
Но отсутствие результата — это тоже результат.
Повечеряли чем Бог послал. И отец Алипий уже предложил им располагаться в детской комнате. А ребятишек забрать к себе. Но Анатолий, понимая, что неудобно ему, монаху, спать в одной комнате с женщиной, спросил потихоньку:
— А у тебя сеновал есть?
— Конечно! Без коровы как тут такую семью прокормить? Без кормилицы-то!
— Постели мне на сеновале!
— Ночью холодно будет!
— Да ладно! Я привычный, — ответил иеромонах.
— Ну, на сеновале так на сеновале.
* * *
И вот он лежит на душистом сене. В открытое окно сеновала Анатолию видно яркое звездное небо. Он ищет уже привыкшим к темноте взором знакомые созвездия. Но ничего толком вспомнить не может. Разве что Полярную звезду.
«Все забывается», — думает он, вглядываясь в мерцающий космос.
В ночной тишине слышен неумолчный шум сверчков, изредка перебиваемый лаем собак и шорохом крыльев летучих мышей. Где-то за стеной шуршит мышь. Иногда вздыхает в темноте буренка.
«Господи! Как прекрасен созданный Тобой мир! Эти звезды. Облака. Травы, которыми так пахнет из степи. Ведь рай! Рай — наша земля! И почему мы никак не можем жить в этом раю, в мире, красоте, любви и покое?! Почему, Господи?
И вот здесь, на этом поле, семьсот лет назад сошлись сотни тысяч людей. И убивали безо всякой пощады друг друга во имя своих богов и амбиций.
Сколько же здесь душ отлетело на небеса! Сколько народа полегло! И наших, и татар. Почему, Господи?!»
Он уснул, будто растворился в этом просторе, в этих ковыльных степях. Душа воина и монаха начала свое странствие в поднебесном мире.
«Пересвет! Пересвет!» — кто-то дергал и толкал его в плечо.
И он пробудился. Из того сна в этот сон, в котором он не иеро монах Анатолий, а схимонах Александр Пересвет. Открыл во сне глаза. И душа его заполнилась чем-то, что называется радостью и благодатью. И еще знанием. Того, что сегодня он умрет. И смерть эта будет не в постели. А на поле битвы.
И от этого знания ему еще радостней. Он стар. Жизнь его подходит к финалу. А что может быть лучше и прекрасней, чем умереть в бою за свой народ?! За веру православную! И оказаться на небесах. Жить в мире с Господом.
Наконец-то сбудется то, о чем он мечтал, творил молитву в храме. О чем он поведал великому старцу Сергию, который и послал его, смиренного инока, сюда, на поле брани.
И опять во сне чудятся голоса: «Пересвет! Пересвет!»
Он слышит гул. Топот копыт. И видит, что по земле там, вдалеке, движется черное облако. Как черный вихрь, оно наползает на травы Куликова поля.
А он уже на коне. И чувствует, как нервная дрожь пробегает по атласному боку гнедого…
