Ее тело. Ее бледное, прекрасное тело раскроется для него. Отдастся ему. Ее теплое, мягкое влагалище на некоторое время даст ему забыться.
— Мистер Арджент, вы чего-нибудь боитесь? — спросила она.
Он задумался. Что пугало большинство людей? И чего оставалось бояться ему из того, что он еще не прошел и не пережил? Голода, пыток, насилия, боли, зверя или человека?
— Мне ничего не приходит на ум, — честно ответил он.
Скепсис мелькнул в ее взгляде, прежде чем она вернулась к своей работе.
— Даже смерти?
Только если бы он умер, не прильнув к ней еще раз. Только если он лишится экстаза, который обретет между ее бедрами, прежде чем ударом ноги распахнуть ворота ада, чтобы предъявить права на его трон.
— Смерть неизбежна. Бояться ее означает впустую тратить силы.
Она недоверчиво хмыкнула.
— Значит, вы — еще и самоубийца?
— Не сказал бы. Я принимаю меры предосторожности. Не живу в одном месте слишком долго. Я не ем в одном и том же заведении дважды, не хожу к одной и той же шлюхе и не завожу распорядка, из-за которого мог бы утратить бдительность. Или попасть в засаду.
По ее выразительному лицу он видел, как она боролась с желанием что-то сказать, и задавался вопросом, что именно.
— Конечно, так жить нельзя, — прошептала она.
Арджент пожал плечами.
— Зато это превосходный способ не умереть.
— Но… но как насчет потерь, разве вы и их не боитесь?
— А кого и что мне терять?
Она воткнула иглу чуть резче, чем на предыдущем стежке, но он не подал вида, что почувствовал это, внимательно наблюдая, как с каждой минутой молчания растет ее замешательство.
— Разве у вас нет семьи?
Он покачал головой.
— Все мертвы.
— Любимой?
— Я никого не люблю.
— А как насчет этого великолепного и красивого дома? У вас, должно быть, много денег.
Он вновь отрицательно покачал головой.
— У меня больше денег, чем я смогу потратить за три жизни. Это — мой первый дом, и, хотя в нем есть обжитая часть, по сути, я к нему никак не привязан. Я жил во многих других местах.
Когда она снова подняла глаза, он заметил в ее взгляде странную опустошенность, совершенно сбившую его с толку.
— Где вы жили?
Он был рад, что они разговаривали… благодаря этому он сдерживал острое желание прижать ее к стене, с размаху войти в нее и всего с двух толчков излить в нее семя. Настолько он был тверд. Настолько готов к соитию.
Отвлечение превосходно помогало вынести физическую пытку. Ву Пин, еще совсем юнца, его обучил, и Арджент сумел найти своим знаниям исключительное применение. А кроме того, он наслаждался ее голосом.
Он рылся в памяти, чтобы ответить на ее вопрос.
— После того как я гастролировал с группой борцов и спал, где придется, я снимал комнату в Уоппинге. А до этого — Ньюгейт.
— Ньюгейтская тюрьма? — выдохнула она. — Что вы там делали?
— В основном на железной дороге работал и учился у мастера кунг-фу, арестованного за растрату.
— Нет-нет. Я имею в виду, за что вас заключили в тюрьму? Возможно не за столь… вы понимаете… соверши вы что-то серьезное, вас бы повесили.
Арджент почувствовал, что ее страдания вот-вот переполнят чашу и хлынут через край, и спросил себя, сколько еще он должен ей рассказать. Он не понимал ни жалкого, как у побитой собаки, выражения ее глаз, ни дрожания голоса. Она не слишком любила или уважала его. Он попытался убить ее, и не один раз, а трижды. И буквально через несколько минут в оплату за услуги собирался ее поиметь.
А избавив ее ото всех угрожавших ей и ее мальчику, он собирался от них сбежать. Возвратиться к своим теням и оставить их свету, в котором они жили. Однажды, когда он сидел в кабинете Дориана Блэквелла и видел, как мужчина, которого он считал почти равным себе по безжалостности и бесчувственности, обожает ту, кого назвал своею, ему пришло в голову, что и он хочет того же. Видеть женщину каждый день. Женщину, которую он мог бы взять, когда пожелает. Женщину, которая зашьет его раны и заполнит тишину чем-то более приятным.
Но он был дураком, даже просто помыслив об этом, и их разговор это доказывал. Если ему нечего терять, нечего ему и дать. А какая женщина этого захочет? Он не был очарователен, исключая попытки заманить кого-то в темноту, чтобы убить. Он не был образован, хотя Дориан научил его читать и при случае он действительно читал книги из своей библиотеки. Он не был принципиален, порядочен, добр, романтичен или интересен.
Он чувствовал не как другие, если чувствовал вообще. Его не терзали вина, беспокойство или сострадание. Еще пару дней назад он считал себя просто машиной, хитрым гидравлическим приспособлением с винтиками и колесиками, для работы которого потребно топливо в виде пищи, сон для нормального функционирования да шлюхи для стравливания пара.
Эта заботящаяся о нем женщина учит его по-другому, но не факт, что к добру. Она лишь обнаружит скрываемую им пустоту. Глубокую — нет — бездонную яму желания и неудовлетворенности, заполнить которую он абсолютно неспособен.
И сейчас он хотел только физической близости. Только ее тела.
Хотя Арджент чувствовал, что в конце концов полюбит ее душу. Этого он допустить не мог. Этот демон ненасытной пустоты был его собственным, и ему следовало приложить все усилия, чтобы она его не увидела.
Лучше всего предупредить ее заранее.
— Я родился в Ньюгейте, когда моя мать отбывала пятнадцатилетний срок за проституцию, кражи и нападение на дворянина. Когда ее арестовали, ей было семнадцать, а когда умерла — двадцать восемь.
— Она… умерла в тюрьме?
— Да.
— Как?
В нем разверзлась, предъявляя ненасытные требования, завопила, начав со страшной силой извиваться, пустота. И мобилизовала его. Успокоила. Дала нечто, на чем он мог сосредоточиться.
— В луже собственной крови.
— Нет! — прикрыла она рот тыльной стороной ладони, и на мягких кончиках ее пальцев блеснули пятна его крови. Она потянулась к нему, но вовремя остановилась, заметив на себе кровь, и немного испуганно рассматривая свои пальцы.
Чертов проклятый ад. Вот и началось. Кровь на ее руках.
Его кровь. На ее руках.
Все, не покинувшие его общество, своевременно будут в крови. Из этого не выйдет ничего хорошего.
— По достижении совершеннолетия меня освободили. — Он снова уселся поудобнее. — И вот уже почти пятнадцать лет с той поры я в полном порядке.
Милли смерила его долгим взглядом, в ее иссиня-черных глазах стояли озера непролитых слез. Арджент спросил себя: кто, кроме его матери, хоть раз плакал о нем. Видимо, никто.
