Или, возможно, через четверть часа, когда их карета выбралась из затора на Боу-стрит, а уткнувшийся в колени Милли Якоб засопел, и только его невинное похрапывание нарушало повисшую между ними тишину.
— Ты знаешь, что мы могли бы дойти пешком, — начала она. — Я живу через улицу, и мы уже были бы дома.
— Мы едем не к тебе домой. Я отвезу тебя в более безопасное место.
Странным образом она об этом уже знала, но ей хотелось услышать, как он сам ей об этом скажет.
— Но ведь Бримтри будут волноваться.
— Я предупредил.
— Разумеется, — фыркнула она. Своевольный мужлан. Господи, по возвращении домой ей предстоит объясняться. О чем он их предупредил? Они в безопасности?
— В твое отсутствие вероятность того, что кто-то еще попытается выполнить заказ, уменьшается, а потому они в большей безопасности.
Милли всматривалась в мужчину, неподвижно сидевшего напротив нее в карете. Внутри не было фонаря, потому только свет с улиц, пробивавшийся сквозь пару щелок в бархатных занавесках, бросал бледные лучики на его застывшую фигуру. Один из них зигзагом тянулся по его глазам, уху и синему шелку, на который он положил голову.
Ее первые впечатления оказались верны — темно-синий фон делал его приводящие в замешательство глаза еще ярче. Как ледник, плавающий в воде. Они казались почти нечеловеческими, чего прежде она не замечала. Словно темнота искала его, а тени врастали в него, признавая своим, а он заимствовал у них силу. Он принадлежал их царству. Царству холодной, жуткой ночи, полной опасности и крови.
— Вы убили мистера Дэшфорта?
— Вы трахались со всеми или только с ним?
Проговорили они одновременно, но его вопрос прозвенел в карете, швырнув ее в небытие.
Потрясенная, Милли задохнулась, как в приступе кашля, и молчала до тех пор, пока не услышала, как всхрапнул сын.
— Я сердечно прошу прощения, — огрызнулась она.
— Вы трахались только с Терстоном или и с Гордоном Сент-Винсентом тоже? Они — шайка распутников, и Гордон Сент-Винсент и его отец, граф, часто устраивают те маскарады, оргиастические сборища, которые вы описали. Поэтому они так много жертвуют театру? Вы платите им натурой… так же, как платите мне?
Милли редко кто поражал так, чтобы она лишилась дара речи. Большинство людей предпочитали выражаться иносказательно, обходя умолчаниями острые углы и непроизносимые в обществе слова. Гнев и отвращение парализовали язык, приковав его к небу, и она могла лишь смотреть в немом изумлении.
— Я вас нисколько не осуждаю, — правильно понял он негодование на ее лице. — Просто разъяснить ситуацию. Очевидно, мы оба далеки от девственности…
— Буду вам признательна, если вы понизите голос. — Она приложила руку в перчатке к уху Якоба, и, хотя тот дернулся, ритм его дыхания не изменился.
Опущенные веки Арджента скрыли его эмоции.
— Признаюсь… мне хотелось их убить, хотя они не сделали мне ничего плохого и не нанесли оскорбления. Хотелось пролить их кровь. Сломать все до единой части тела, которыми они касались вас, начиная с пальцев.
— Не надо. — Милли положила руку ему на колено.
— Поэтому, думаю, я не мог не заключить эту сделку. Вы должны были быть моей. Потому что вы заставляете меня хотеть… — Он сделал паузу, его зрачки бегали, словно он подыскивал слова. — Вы заставляете меня… хотеть.
— Хватит, — прошептала она сценическим шепотом.
Эта его привычка к леденящей кровь и лаконичной честности обескураживала ее. Выбивала из колеи. Ее, живущую среди людей, зарабатывающих, представляя тех, кого давно уже нет. Лицедеев, выражающих свои мысли и желания взятой напрокат из заученных ролей риторикой великих мыслителей и эмоциональных писателей. Изучающих и передающих обстоятельства человеческого существования, а немалую часть этих обстоятельств составлял обман.
Но не у этого странного и несгибаемого мужчины. Он говорил то, что другие не смели. Его необычное бесстрашие было не только физическим, но и эмоциональным. Сдержанный, он отнюдь не был лишен эмоций. И Милли начала понимать, что он делился с ней своими переживаниями как со своей.
Мужчина, который не лгал. Не льстил, не соблазнял и не использовал.
Неужели такой мужчина действительно существует?
— Я вас расстроил, — заметил он. — Может, обвинением в том, что вы проститутка?
Милли посмотрела на него, огорчившись главным образом потому, что не могла честно этого отрицать.
— Это не ваше дело, но я скажу с полной уверенностью, что до сегодняшнего вечера я никогда не знала этих отвратительных людей.
— Вам, кажется, понравилось в их компании, — мрачно глянул он из-под насупленных бровей. Чем, видимо, хотел показать, что не верит ей.
— Это называется актерской игрой. Я просто была вежлива. И вы искренне полагаете, что во время этого разговора я наслаждалась?
— Я ничего не знаю о том, чем вы наслаждаетесь.
— Ясно.
Резкость тона Милли удивила даже ее саму. Мудро ли было говорить так с профессиональным убийцей? Вряд ли. Впрочем, сдержанность никогда не числилась среди ее сильных сторон.
К сожалению.
Она привыкла говорить не думая, а сейчас, возможно, было самое время начать.
Они долго молчали, слушая цоканье конских копыт по мостовой или невинное похрапывание Якоба.
— Моя мать была проституткой.
Он произнес эти слова так тихо, что Милли показалось, что ей послышалось.
— Что?
Он подался вперед, и его лицо вышло из полосы света.
— Ее звали Кристина, и она была шлюхой.
Милли моргнула, у нее перехватило дыхание, когда он приблизился к ней в темноте.
— Зачем вы мне это говорите? — прошептала она.
Он отодвинулся.
— Не знаю. Я никогда никому не рассказывал. Может, я говорю это, чтобы вы поняли, что я не хотел вас обидеть. Я не разделяю презрительного отношения общества к проституткам. Из-за похотливой мужской натуры или из-за подлинной красоты прекрасного пола, женское тело — ходкий товар, обмениваемый мужчинами на земли, титулы и даже царства. Так почему, когда женщина продает свое тело за еду или ради того, чтобы выжить, или даже ради удовольствия, это называют грехом? Или преступлением? А брак не стал ли узаконенной проституцией, покупкой и продажей женской плоти для рождения наследников и тому подобного?
Милли поняла, что Кристофер Арджент никогда не перестанет ее удивлять. Она даже не попыталась ответить на этот вопрос. Отчасти потому, что многое он подметил верно, а отчасти потому, что о многом забыл. Как насчет любви? Как насчет двух душ и, да, тел, преданных друг другу на всю жизнь? Защиты совместного имущества и обещания мужчины жить с одной женщиной и заботиться об общих детях?
