– Послушай, Люба, а ведь это интересно. Когда ты – это ты, и тот кто с тобой, и собака – тоже ты… И член собачий!
– Постой, мне снилось… Мне еще снилось…
4
Снилась ей дама. Персиянка – так думалось. Можно ли во сне думать? Но сон длился, и снилась эта дама с тяжелым лицом, пористой кожей и бронзовыми, рыже-красными прядями длинных и густых волос. Это была уже другая глава того же самого сна. Куда делся ее спутник? Где был пес? На персиянке дорогие украшения: перстни и серьги; широкие шелковые штаны и мужская рубашка навыпуск, на ногах новые кроссовки. На гордом, носатом лице – выражение скуки и высокомерия. Лицо словно бы вырублено топором из старого дерева ценной породы. Обрамленная этими бронзовыми, мощными волосами, голова сидела на шее высоко и крепко. И шея над расстегнутой верхней пуговицей рубашки крепкая, полная. Рядом с ней – сын; несмотря на сон, она понимала их родственные отношения, знала – они ждут, давно ждут. У сына крупные черты лица, как у матери, толстые губы, словно предназначенные для жадных, сочных поцелуев. Перстни на волосатых пальцах, глаза с поволокой.
Рядом с первой сидела вторая – пожилая – дама. И тоже чего-то ждала. Люба примечала все вокруг, но при этом удивлялась – где же ее давешний спутник? Спит? Убежал? Или его съела собака? И чего они все ждут? И почему она-то здесь оказалась?
Вторая дама – еврейка с Каштанового Холма.
[101] А с ней некто белый, аккуратно одетый, вежливый. Садовник? Шофер? Наверное, она наняла его за наличные, платит ему хорошо. А он добрый, заботливый, старается вовсю. Может, еще его отец работал на ее отца? Может, они выросли вместе?
Это была ортопедическая клиника, поняла Люба. На стенах – картинки и фотографии, на тумбочках и столиках – брошюры, рекламы услуг. Здесь все равны. Бесплатный кофе из машины. Она вспомнила: бывала здесь раньше. Как клиника могла попасть в ее сон? В приемной чинно и тихо сидят люди, у которых болит спина. Им все равно, что происходит вокруг – во внешнем мире. У них болят спины. Только боль, всепоглощающая боль для них реальна.
В углу сидит толстый, с животиком дядька в круглых очках и крупным носом, который загибается крючком к женственному, извращенному, чувственному изгибу верхней губы. А рот его напоминает натянутый непристойным голеньким и пухлым амурчиком лук. На нем грубые черные башмаки на толстой, каучуковой подошве. Рядом – простенькая женщина средних лет с тщательно уложенными, выкрашенными в естественный каштановый цвет волосами. На ней черный байковый жакет с молнией и с надписью на рукаве «Harley-Davidson». На ее усталом лице голубенько и жидко светятся неаккуратно и наивно подведенные глаза. Маленькой трудовой ручкой с наклеенными короткими темно-бордовыми ногтями она удерживает за руку своего толстячка. С благодарностью и теплом бесконечно счастливого существа, о котором заботятся, которого заметили, пригрели, она заглядывает ему в широкое лицо. Любе кажется, что эта женщина не видит его, а лишь бесконечно благодарит, блаженствует, излучая тепло, нежась от внимания, – передышка в очерченном круге одиночества.
Еще одна пациентка. Присела у входа, на диван. Короткое платье. Серое, вязаное. Голые ноги, обнаженные выше колен. Черные высокие сапоги. Образованная, устроенная, успешная. Флирт. Сексапилка. Откидывает волосы. Обмен взглядами. Оценка. Понимание. Приятие.
Телевизор, подвешенный в углу под потолком, показывает последние новости. Пациенты сидят, почти не двигаясь и не обращая внимание на происходящее на экране.
Обама. Губы Обамы. Губы мужика, ноги женщины в сапогах. Волосы персидской дамы. Перстни ее сына. Холодная осень. Новая Англия.
5
– Я все поняла, я поняла свой сон, – говорит Люба. – Мне пора возвращаться домой. Меня зовет моя бостонская судьба.
– Поехали со мной в Калифорнию, – тут же предлагает ей Нина.
– Что я буду там делать?
– То же, что ты делаешь у себя в Новой Англии, – писать.
– У меня семья. Сын. Муж.
– Думаешь, ты им нужна?
– Наверное.
– Ты мне нужна.
– Я тебе не нужна. Тебе нужны любовь и восхищение тобой. Ты просто думаешь, что я буду твоим продолжением.
– Это не так. Значит, ты меня совсем не поняла.
– Кто кого может понять? У меня своя жизнь, моя собственная судьба.
– Послушай, я предложила тебе возможность выйти из этой судьбы. Поменять судьбу. Это твой шанс. Решайся!
– Я должна подумать. Не дави на меня.
6
За эти несколько дней весна успела утвердиться. Уже не кажется, чуть сильнее закружит воздушный поток уличную пыль, чуть ощутимей пахнет снегом и холодом с гор – и вернется зима. Почки на деревьях полопались, словно художник-пуантилист тронул кроны кисточкой с изумрудной каплей яркого акрила.
Люба шла по площади, мимо магазинов, а перед глазами опять вставала Элис: хрупкий силуэт, смутные черты лица. Что это было? Взрыв или прыжок? Злодеяние или отчаяние? Взять и зачеркнуть себя, как зачеркивают слова на бумаге. Стереть, словно и не было… На экране компьютера слова исчезают буква за буквой, если нажать delete. Но компьютерная память некоторое время еще хранит бывшие слова, стертые буквы.
Возможно, Элис тоже записывала свои мысли. Вернее, переводила чувства в мысли, а мысли в слова – писала в тетрадку-молескин.
[102] Чувства были сумбурные, мысли тоже.
Писать страшно, очень страшно. Вдруг выпишешь из себя правду? А какая она, правда? Не уйти, не убежать.
Люба домысливает чужую жизнь, представляет. Так было легче или ужасней? Забудь, говорит себе Люба, забудь. Но она не забывает.
Память-копилка и память-колодец. События и мысли падают в глубину, пропадают, но всплывают обратно – неожиданно, как тени на поверхности воды.
7
Она стояла на ветру, эта Элис, – так представляла ее Люба. Во всем раскрытая себе и истине своего существования. Но в ней не было жеста, необходимого для правильной организации жизни. Не было нужной маски, игры.
Нет, такие мысли мучали, прожигали, вернее, просверливали дыры в сознании.
Имя ее слагалось из звука и слова; но лисица, стремящаяся ускользнуть в лес предотроческих сновидений, не смогла бы соперничать с горным эхом звука, когда, взмахнув рыжим, полыхнувшим на предзакатном солнце хвостом, она побежала в лес. А еще Любе представился хитрый, шелковистый лис, сопровождаемый хищным и вызывающим плотские желания звериным запахом предстоящего и такого естественного природного зверства, который тащил беззащитного куренка под сень лесов Вермонта, раскинувшихся у подножия гор: задворки, бурелом, пласты опавших листьев, источающих характерный запах, запах палой листвы, талого снега и грязной воды под прутьями и обломками не вынесших долгой зимы деревьев…
