Единственный король – это голый король. Все остальные – все мы… Мы уже не короли, не королевы. Только голый поэт знает правду.
Глава пятнадцатая
Голый король
1
Как говорит переводчица Кира, по Деребасовской гуляют постепенно. Так и правда-истина приходит не сразу. Понимание себя в мире. Мира в себе.
У Фроста была вера. «А у меня? – думает Люба и тут же себе отвечает: – Есть, есть что-то божественное, то, что когда-то нас любило и покинуло. И по себе оставило пронзительную, нежную память. Поэзию оставило оно для нас».
Мы стараемся, выдумываем. Но ничего нового придумать невозможно. Сплошные повторения. У Любы тоска по прошлому. Ей и мужа жалко, несуразного, лишенного нежности. Это она, Люба, отобрала нежность, спрятала – делится ею только с призраком-поэтом. Поэт говорит ей о любви. Разве умеет она любить? Ностальгия у нее по всему, что уже было.
Плохое забывается, остается память. Она звонит прежним знакомым, вспоминая забытые номера телефонов. Она жалеет престарелых клиентов. Ей кажется, что всем она должна, всему миру. Кто выслушает ее, кто поймет?
– Мы душу вкладываем в наших людей, – жалуется Люба в телефонную трубку, отчаянно стараясь помочь хоть кому-нибудь из клиентов, поддержать, спасти.
– Чем вкладываем, Любочка? Руками? А руки у нас чистые, думаешь? Согласись, что у нас ее уже осталось намного меньше, души то есть, – грустно посмеиваясь, отвечает ей переводчица Римма и дарит Любе теплую, хитрую одесскую улыбку-близость, понимание, житейскую мудрость.
– Да, ты права, – горько вздыхает Люба, – мне уже просто руки поотбивали.
2
Сделай выбор, наставлял Фрост Хрущева, прими великодушное решение, достойное победителя. Тот выбор или иной, что подобен плохой метафоре. Неправильный выбор, хотел он сказать, это дурной вкус, неудачная рифма, сбивчивый ритм, плохая метафора. Поэтическая справедливость или непоэтичная реальность.
Хрущев – веселый тюлень. Таким представлялся он Фросту. С мужицкой, хитрой, нахрапистой силой. Со всем естественным, природным, земляным нутром и личной своей правдой. Или понятием о правде. Что он знал о Хрущеве? Знал ли то, что знаем теперь мы? Власть и поэзия – Фроста крайне занимала связь между властью земной и ролью поэта. Между властью и поэзией есть связь. Это то, во что он верил. Или сам стремился к власти? Фрост говорил о великодушии. Признак силы и мощи – великодушие. Да-да, утверждал он, есть некая поэтическая правда. Есть поэтическая логика хода вещей. Противостояние двух систем – в этом есть поэтическая диалектика. Баланс по законам жанра.
Он пытался приводить примеры из древней истории: Август и Вергилий. Как будто Хрущеву это что-то говорило. Да отдай ты им Восточный Берлин! Как древний герой, разруби гордиев узел! Ты можешь, он не может.
Он – это Кеннеди.
У нас демократия. Сенат никогда не позволит ему это сделать. Ни наши республиканцы, ни безвольные либералы, взвешивающие различные ходы и исходы и в конечном счете не предпринимающие ничего! Ты… ты можешь! У вас демократическая диктатура, у тебя развязаны руки…
Наивный старик, поэтическая душа, воззвавшая к диктатору, воззвавшая к его гордости, к мифологической, поэтической, мужицкой, просторной душе… Пастух, дитя полей – так думал Фрост, – он способен мыслить, чувствовать образами.
Зачем он приезжал? – спросил Хрущев. Это что, очередной ход Кеннеди, очередные уловки американцев? Зачем он подослал ему этого старика? Что еще задумал? Интересно, что поэт и власть предержащие всегда либо вместе, либо в противостоянии.
Фрост подарил Хрущеву свою книгу. Подписал: «Другу в противостоянии, 7 сентября 1962 года». Любе к тому времени исполнилось полтора года.
Глава шестнадцатая
Поэзия
1
Когда не с кем было поговорить, писательница L утешалась, разговаривая с кошкой. Звали ее Вася, и она постоянно пыталась вырваться на природу, на свободу. Приблудная, но любимая – надо же было L хоть кого-то любить. Она вычесывала Васю, та рычала и царапалась, словно была собакой, а не кошкой.
А темы у них был повседневные, тривиальные – Люба делилась с Васей мелочами жизни. Не Фросту же ей было рассказывать о мелких, женских проблемах, о неудачах и обидах. Или о том, что в очередной раз отказались публиковать. Что муж ее не понимает. Что работа тяжелая, жестокая, беспросветная. Не хотелось ей ныть, казаться занудливой. L уговаривала себя: «Наверное, так и должно быть. А не печатают потому, что я хорошо пишу. У меня скопилось ненапечатанного на хороший трехтомник», – думала она. Собирала по сусекам: перетряхивала многолетние дневники, электронные послания сетевым литературным друзьям; притащила из подвала древний компьютер, принялась отыскивать забытые рассказы и заметки, из старого. Вдруг понравится?
Такие вот повседневные истории рассказывала она своей кошке Васе – про обиды и надежды. А еще ругала ее, кошку, за непослушание, за то, что она такой гуленой оказалась. Ну что с нее возьмешь! Она ведь кошка, да еще и дикая. Потому что кошка Вася была приблудной. Приходила к дому, мяукала, вот L ее и пожалела.
Эта кошка обладала повадками кота, разгуливала по комнатам на толстых лапах, распушив хвост, и являлась истинной хозяйкой дома. Назвали ее Васей. Но когда Вася родила троих котят (их пришлось срочно раздавать по знакомым, а Васю везти к ветеринару для немедленной фиксации), стало ясно, что это не Вася, а скорее всего, Васса. Но в семье по привычке продолжали называть пригульную Вассу мужским именем.
– Вот ты бегаешь, а лучше бы дома сидела. Если бы я могла сама с тобой дома сидеть, мы бы, наверное, целый роман сочинили. Когда работаешь, то это уже не совсем писательство, а скорее графомания. Знаешь, мне вчера один графоман звонил. Пожилой дяденька. Выманил мой номер телефона лет сто назад. Позвонил, а я, Вася, на работе. Через пару часов звонит, а я в спортивном клубе, в раздевалке – голая. Перезваниваю из машины, говорю с ним вежливо (я же воспитанная): чего, мол, надо? Да за литературу поговорить, отвечает, как ваши литдела обстоят. Печатаетесь? Немного. Где? Да там кое-где в Интернете. Я, говорит, в это не верю, во все эти новомодновведения, я верю в бумагу. И минут за сорок (коротенько так) рассказал, как у него дела обстоят литературные. Вася, представляешь, какой одинокий, видно, человек! Не рычи, а то мне придется тебе все когти пообрезать. Нечего было под кустами ползать. Посмотри на меня, я вся исцарапалась, пока тебя доставала. А зачем ты под забор полезла? Думаешь, мне приятно было тебя за хвост ловить? И ведь все равно убежала… Эх, Вася! Я еле выкрутилась, чтобы не обидеть пожилого дяденьку. Много здесь одиноких, ненужных… Все грамотные, все пишут. Это такой русский, иммигрантский феномен. Нет, ну скажи, зачем ты убегала? Назло мне, да, чтобы я тебя из кустов соседских вылавливала в халате и тапочках? Нет, ты не вертись, не надо на меня лапой замахиваться. Я из-за тебя вернулась вся в ошметках и листьях. А волосы! Ты думаешь, я могу под кустами ползать, как ты? Голова после этих кустов была как у бомжа – в каких-то сучках да иголках. Пришлось мне из-за тебя голову мыть.
