4
Томпсон подарил читателю нового Фроста – не мыслителя, поэта-фермера, нет! Жестокого самодура. Впрочем, кто хочет лезть в личную жизнь поэта? Оказалось, многие. Столько охотников подсмотреть, выловить запрятанное между строк. И вот уже в постели поэта собралась веселая компания.
Кэй Флоренс Джонстон – дочь Роберта Джонстона, священника епископальной церкви, шотландца по происхождению. Позвольте представить: Кэй Моррисон – жена утонченного интеллектуала Тэда Моррисона, «бостонского брамина», директора «Буханки хлеба». Случайность ли: любовник-поэт – тезка отца Кэйтлин? Он называл ее «Кэй» (созвучно английской букве «К»). Госпожа К словно сошла со страниц «Процесса» Кафки. Так же постоянна, неизменна – в изменчивости своей. Нуждалась ли в нем, как нуждалась она, Люба? Ревностью к прошлому наполняли ее эти старые фотографии, книги, сетевые находки. Кто ты, Кэй? Поймала ли в свои сети набычившегося, упрямого, с гривой седых, редеющих волос поэта, спеленала путами любви? Это он думал, что любви, страсти. Страсти или нужды? Или – заботы, зависимости, побега от отчаяния. Было или не было? Кэй уверяет – ничего не было, абсолютно все – измышления одинокого старика. Но сожгла все письма, бумаги.
Томпсон упрямо твердит – было. Твердит в статьях, воспоминаниях. Обделенный женой, Роберт познал тайну истинной страсти в объятиях любовницы. С Элинор – не вкусил! Вот и в этом предательство. Память ее предал. Меня он тоже предаст? (Люба жадно выискивает информацию, не смеет спросить, тоскует ли поэт по своей Эгерии, милейшей, дражайшей своей Августе, Венусте – ценитель латыни, греческого, он дарил ей, драгоценной, мудрейшей Кэй, изысканные, классические имена.) Сомнения терзают Любу. Не хочет предательства, даже если не будет ее уже среди живых, посмертно. Хочет владеть этим «после». Понимает, по меркам того времени стариком был – можно ему простить, можно. Люба вновь думает о себе, о чаяниях своих. Не смогла бы жить, быть в подобных обстоятельствах. Но… Как же Гриша, муж верный? Сын?
Джеффри Майерс, автор книги о Фросте, сумел добыть сведения, за которыми охотились многие: дочь Кэй, Энн, не простила, не забыла. Продала ли, отдала секреты матери, вспомнила обиды, нанесенные отцу? Детские обиды – навсегда. Тэд Моррисон ревновал жену. Но Фрост – не единственная жертва, были другие. Возможно, именно поэтому Кэй не пожелала оставить мужа, уйти к Роберту. Дети страдали. (Бобби, старший брат Энн, помнит все «безумие», ложь, предательство еще более отчетливо, ведь он был старше.) Но не простим ли мы, потомки, читатели? Кэй спасла Роберта, выпустила на волю из темницы хаоса, исступленного самобичевания, алкогольного саморазрушения. Помогла, внушила чувства, подарившие вдохновение, возможность писать. И разве не стала богаче жизнь ее детей рядом с великим Фростом?
Биографы Фроста состязаются в изобретательности, изыскивая новые факты, доказательства: психопат, романтик, страдалец, гений, дитя эпохи, монстр, жестокий деспот, нежный отец, любящий муж? «Трудно будет собирать биографические данные в моих стихотворениях, – писал Фрост, – за исключением того, что все они были написаны одним человеком, проживающим к северу от Бостона». Его бурная жизнь не нуждается в преувеличениях. Столько драмы, боли в этой судьбе – невосполнимость потерь, неистовство исканий. Он не был послушным, не желал проторенной стези. Не умел ладить с другими людьми. Но по ночам на кухне, при свете настольной лампы, писал стихи; мы же продолжаем их читать. Остальное – история.
5
Кэй спасла его. Любовь спасла. До встречи с ней, погрузившись в отчаяние, Роберт проклинал свою жизнь. Нескончаемый спор с Элинор закончился ничем. Верней, она победила: ушла, не простив, не поняв, не отпустив многочисленные грехи. Он остался один. Навсегда непрощенный, отравленный одиночеством.
Прошла жизнь. Один в холодной постели. Умирая, Элинор не впустила его к себе. Он стоял на лестнице, под дверью.
Люба представляла: потерянный, ищущий прощения, утешения, он стоит опустив лицо в ладони; подрагивают согбенные плечи. Или доктор не допустил Роберта к больной, побоявшись, что его отчаяние, слезы усугубят ее страдания? Так и умерла – не обняв, не взглянув на него, не простив. Дочь Лесли набросилась на отца.
– Это ты убил маму! – выкрикнула она, уперев в него указательный палец.
Сын Кэрол ничего не говорил – обвинял молчанием.
6
Все еще упираясь ногой в педаль тормоза, вцепившись в привычную рукам ребристую поверхность руля, Люба сидела, склонившись к ветровому стеклу. Оцепенев, таращилась на мирные кусты разросшейся сирени – уже пробороздив чужой газон и сбив почтовый ящик, мгновение назад украшавший деревянный столб.
Погрузившись в мир Фроста, возжелала и вожделела знать, страшась последствий. В чужую жизнь вторгшись, чем заплачу? Как отвечу, кому и чем? Чужую судьбу притяну, а свою потеряю? Верно ли, благородно ли настолько жаждать чужой жизни? Вот и столб сбила, внутренним взором пытаясь узреть невидимое, ушедшее. Пытаясь заглянуть в прошлое. Очнувшись, выкарабкалась из машины, чтобы взглянуть на причиненный ущерб. Длинный приземистый одноэтажный дом-ранчо без видимого фундамента – их здесь понаставили многочисленными рядами в пятидесятых для демобилизованных ветеранов, чтобы, вернувшись с войны, они могли обзаводиться семьями. Каждому по американской мечте, чтобы ковать скромное семейное счастье. Здесь не было цветов, лишь сорняки вперемежку с клочками пожелтевшей травы. На газоне осталась глубокая борозда, обезглавленный почтовый столб криво ощерился. Почтовый ящик валялся в стороне – скворечник без птенцов, поверженный и распластанный в пыли.
Люба постучала в металлическую раму входной двери. Поискала кнопку, но звонка не нашла. Было тихо, на ее робкий стук никто не откликнулся. Смотрят ли за ней из соседских окон? Следят ли, скрывшись за занавеской? Переступая, попыталась заглянуть в окна, но не решилась. Опоздание на работу страшило ее. Спасибо тебе, Роберт, за очередное приключение. Если сейчас я трусливо уеду, меня поймают? Накажут, оштрафуют? Вот она, моя карма, судьба неудачницы: очередная ошибка, еще один камень на душу. Поспешив убраться с места преступления, попетляла по улочкам, утыканным маленькими домиками с одинаково заросшими газонами. Люба вздохнула с облегчением, лишь выехав на просторный бульвар. Машина набирала скорость, она вновь думала о своем.
7
Зловредный Томпсон опубликовал биографию, заклеймив «учителя и друга». Американский поэт, певец природы – жестокий деспот, раздираемый внутренними противоречиями. Не просто заклеймил – базу подвел, отыскав монографию Хорни под названием «Невроз и человеческое развитие», подобрал необходимые концепции для развития темы. Записал в блокноте: «Как нельзя лучше создает психологическое обоснование тому, что я пытаюсь сказать».
Лоуренс Томпсон принял предложение Фроста стать его официальным биографом в 1939 году. Роберту было шестьдесят пять лет, но по договоренности с поэтом этот труд смог быть опубликован лишь после смерти Фроста, в 1963 году. Все эти годы (почти четверть века) Томпсон готовился к своему биографическому триумфу. На самом деле Лоуренс понимал: Роберт терпеть его не может. По мере приближения к прежде обожаемому идолу он испытывал к Фросту нарастающую неприязнь. Так нуждаться в другом человеке – и так его ненавидеть… Где правда, истина где? Кто из них Роберт? Какой он, Роберт Фрост? Стремящийся к славе эгоцентрик, мучитель своих детей, жены? Одинокий, напуганный мальчик? Или восьмидесятишестилетний, больной человек, вышедший на подиум под рукоплескание тридцать пятого американского президента, чтобы прочесть стихи, написанные к инаугурации. Кеннеди при этом улыбался, вытирая пот со лба – несмотря на холод, ему было жарко; он громче всех хлопал главному поэту страны.
