Предсказуемость, подобие покоя ушли. Равновесие мира нарушилось. Мир познанный, созданный из иллюзий, мыслей, мечтаний, стал перевешивать мир реальный. Требуя ежедневной жертвы.
Мир познанный и воображаемый. Словно стояла по пояс в бурлящей воде, пытаясь найти брод через горную реку. Река – это было сейчас. Сзади – скучное прошлое и то ненужное, знакомое, познанное. На другом берегу – сверкающий, манящий мир, мир будущего. Будущее предстояло создать. Но для этого надо было перейти горный поток – переплыть, найти попутчиков, проводников. Мысль о необходимости нащупывать этот брод своими в кровь сбитыми ногами, в ледяной воде, среди острых камней, вслепую – подобное в голову не приходило. Трусихой была.
3
Впрочем, среди ее знакомых была такая супружеская пара, бывшие советские журналисты, муж и жена – он и она. На старости лет, обосновавшись в дешевом жилье для пожилых, они пишут сами и публикуют себе подобных. Журнальчик этот – словно журнал «Мурзилка» из детства. Стопочка страниц на газетной зернистой бумаге, связка между мирами – прошлым и настоящим.
Глеб и Глафира – отчасти друзья, отчасти подопечные – журналисты старой закваски, завзятые спорщики. Глеб и Глаша живут на пособие, поэтому экономят на всем. Изменив давней привычке (прежде пачка «Мальборо» всегда лежала на кухонном столике), старый курилка целыми днями набивает сигаретные трубочки дешевым табаком. На полу, под столом, на коврике видны следы, прожженные его сигаретами. Глеб курит, говорит; руки заняты, огонек пляшет над нижней губой, подбородок ходит вверх-вниз. Глеб – человек дела. Поэтому терпеть не может досужих разговоров, глупых женщин, пустых рассуждений, робких обещаний. Никому ничего не обещает. Зато, если уж захочет тебя похвалить или поддержать, лучшей похвалы не отыщешь. Глеб – старая гвардия. Он уже в последних рядах. Эшелон сверстников уходит далеко за горизонт. Глеб же по-прежнему упрямо дымит, ковыляет по жизни, цепко ухватившись за слабое пухлое плечо супруги – верной, преданной, стареющей Глаши, Глафиры, чьи корявые пальцы закованы в старое черненое серебро, чьи малахиты, сердолики, бирюза и темный янтарь тусклым, оловянным блеском лишь подчеркивают дряблость бугристой, когда-то нежной кожи, оттягивают истончившиеся мочки когда-то нежных, когда-то слегка розоватых, а теперь пергаментно-желтых ушей.
– Читал, читал я тебя.
– И?.. – В горле застревает спертый воздух, в ноздрях – застоявшиеся запахи табака, старого жилища.
– Вот, говорил я Глаше моей, не даст соврать. Хорошо, говорил, пишет девка. Когда пишет. Чаю хочешь?
– Нет, не надо. И что?
Изжелта-коричневые пальцы перебирают маленькие инструменты. Толкают, толкают, заталкивают табачное крошево в тонкую трубчатую форму из папиросной бумаги.
– Что-что… Сказал, хорошо девка пишет – порой. Тебе мало?
– Только порой? Как сделать, чтобы всегда? Глеб, дорогой, можно я рукопись принесу?
– Принеси. Только зачем? Сама себя учи, шишки набивай. Разбей лоб – может, тогда что-нибудь получится… Впрочем, бросай ты это ремесло! Жестокое, неблагодарное занятие… Пока не поздно, бросай.
– Уже поздно… Лучше скажите, у меня есть шанс?
– Какой шанс? – Траченные временем брови ползут вверх, к упрямому серому клоку волос надо лбом.
– Ну… как вам сказать, Глеб… Стать писателем? – Люба опускает глаза на руки, лежащие на столешнице, по которой в разные стороны разбежались крошки черного русского хлеба, табака. Пальцы катают крошево по неровной поверхности, пальцы стараются изо всех сил, напрягаясь, словно пытаясь втереть, загнать в потемневшее дерево, в ниточки трещин между волокнами древесины, это природное крошево, органические опилки еды, табака, хлеба, дыма.
– Да ты с ума сошла… – Глеб смотрит на Любу из-под бровей; длинные редкие волоски торчат в разные стороны, загибаясь вниз, на темные морщинистые веки. Из-под век глядят белесые старческие глаза с желтоватыми белками в прожилках.
– Вы думаете, я еще успею? – словно не слыша или не понимая сказанного, выдавливает из себя Люба, жалостливо устремив свой взгляд прямо в неумолимые, пристальные зрачки.
– Зачем? – Глеб уже потерял к ней всякий интерес, опустил веки, прикрыл глаза и продолжает набивать сигарету, теперь уже третью.
– Ну…
– Что? – вновь спрашивает он, вытаращив глаза, усмехаясь; тлеющая сигарета клюет черным носиком, опускается, опускается… Вот-вот отлепится от губы, упадет. – А на хрена?
– Я даже не знаю.
– Непростительное слабодушие! На хрена тебе это нужно? Посмотри вокруг. Сейчас писателей больше, чем читателей. Все пишут, пишут… Толку? Читать-то кто будет? Читать кто тебя будет, девочка?
– Ну, как же… А вы?
– Я уже скоро того, тю-тю. Угомонюсь. Из читателей перейду в другую категорию – вычитателей. Точнее, вычитаемых. Вычтут меня, поняла? Меня и Глашу. Практичней надо быть, Любочка. Не тем живешь, не там ищешь.
4
В большом книжном магазине «Бордерс» Люба не смогла найти «Лауру и ее оригинал» Набокова. Огромный «Бордерс» – фирменный книжный магазин – выходил из бизнеса.
«Как же это будет? – думала Люба. – Как жить без книжных магазинов?» Словно эпоха рушилась. Переходила от полки к полке. Магазин все еще был полон. Вспоминала букинистический магазин своего детства, почти под самой аркой Главного штаба, куда сносила книги из родительской библиотеки, чтобы получить некую мелочь на кино. Классику – и тогда и теперь – разбирали неохотно.
«Лаура» преследовала, навязчиво присутствовала в мыслях. Впрочем, окружающий мир казался равнодушным. Спросила у продавщицы, есть ли последняя книга Набокова. Молоденькая, подтянутая (зализанная набок прядь мышиных волос убегала за розовую раковину нежного уха), она посмотрела поверх изящной оправы очков с узкими стеклами, мгновение выдержав взгляд, затем все же попросила, чтобы Люба произнесла по буквам имя автора. «Н-А-Б-О-К-О-В». Название книги… Вам точно не «Лолита» нужна? Да нет, мне нужна «Лаура». Ах жаль, у нас ее действительно нет – все распродано.
«Разве такое возможно?» – вновь удивилась Люба.
Из прочитанного в Сети стало ясно: отрывки набоковского текста неотчетливо раздражают. Возможно, явной своей технологией – механикой создания литературного продукта. Но привлекают тем же. Так и Фрост стал ей близок чем-то подобным…
5
Судьба рукописи этой книги – не ясная, размытая, но такая предсказуемая, шаг за шагом, история литературы. Создавалась на глазах. Это одновременно завораживало и пугало. Волновало близостью – к языку, месту действия, привязанностью к собственной истории. Чем? Поди пойми.
Люба читает Набокова. Два разных прочтения. Прежде всего, отторжение. Чужое, безвременное, географически очерченное, даже узнаваемое, но с пространством не связанное, пустынное чувство. Как эмиграция.
