Поль заинтересовался фотографиями, он хотел знать, как зовут их братьев и сестру. «Это Джон, это Тиция, а это Корнелиус». — «Странные имена», — хмыкнул Поль. «А нам плевать», — сказали они. «И ничего не странные, — вмешался я, — это голландские имена». — «Ну да, но нам плевать», — упрямо твердили они, а потом, клац, захлопнули альбомы и дневники. «Но все же это ваши братья и сестра», — настаивал Поль. «Они устали», — произнес я.
Лео и Камилла часто вдруг начинали валиться от усталости. Тогда их личики бледнели, черты лица расплывались, зрачки застывали. В такие мгновения они внушали мне настоящий ужас, мне казалось, что они вот-вот умрут. «Ну ладно, пусть отдыхают, что ли», — сказал Поль, и мы вышли с ним в сад побросать мячик, однако мне было не до игры, сердце мое щемило. «А вдруг они умрут?» — вырвалось у меня, и мы со всех ног бросились в дом, чтобы проверить, живы ли они. Они лежали на одной кровати, свернувшись калачиком, и спокойно сопели во сне. Мы присели на пол и долго смотрели на спящих близнецов. «Ладно, я пошел», — прошептал Поль, я проводил его до ворот, но на сердце у меня лежал тяжелый камень. Мы стояли и все никак не могли распрощаться. «Куда пойдешь?» — спросил я. «К сестре». — «А если ее не будет дома?» — «Ну, тогда подожду». Но он все не уходил. «Ты иди, ничего страшного, я как-нибудь разберусь», — произнес я. «Да, но что хорошего — торчать у ее дома?» Мы посмотрели на часы. «Не так уже долго осталось ждать», — сказал я. «Тогда я еще поиграю с тобой». И я тут же согласился: «Конечно». Когда мы вернулись в дом, малыши уже проснулись и смотрели мультики по телевизору, мы тоже посмотрели с ними мультики. «А вы и не заметили, что мы ушли», — вдруг сказал Поль. Они отвернулись от телика и бросили на нас взгляд, грустный-прегрустный, но Поль не замечал эту грусть, он лишь покачал головой, и мы снова уставились в телевизор, и все было хорошо, затем пришли старики Дефонтены, и господин Дефонтен отвез Поля к сестре, а может, к родителям на ферму, точно не помню.
Я продолжал служить беби-ситтером у Дефонтенов, как было договорено. Поль больше не приходил, и, честно говоря, для меня это стало большим облегчением, так мне было гораздо легче с малышами, их странные выходки меня не смущали. Я понимал эти выходки, хотя и не мог объяснить, но они были красноречивее любых слов, которые я слышал до сих пор, а минута, проведенные с близнецами, отличались от череды дней, похожих друг на друга как две капли воды. Их мир был совершенно нереальным, но я чувствовал себя как дома в этой нереальности, точнее говоря, это чувствовало мое другое, никому не знакомое я. Однажды я как-то обронил в разговоре с близнецами: «Я мог бы стать вашим братом». — «Как Джон и Корнелиус?» — отозвались они после долгого раздумья, но мне не хотелось иметь ничего общего с этими незнакомцами. «Нет, не сводным братом, а настоящим», — сказал я, уже сожалея, что подбросил им такую идею. Они ответили не сразу, а только через день или два: «Ты слишком старый». — «В смысле?» — «Чтобы быть им». — «Кем им?» Я уже ничего не понимал.
Они часто вот так, с большой задержкой, отвечали на поставленный вопрос, но они ничего не забывали, а просто жили в своем особом измерении времени, и поначалу я ничего не понимал. Мне необходимо было приручить мое второе «я», получившее доступ в их мир, это было как в доме, где мебель вроде бы знакомая, но так забавно переставленная, что какое-то время приходится передвигаться на ощупь, чтобы привыкнуть к новой обстановке.
«Кем им?» В ответ они лишь пожали плечами, и мне не сразу вспомнилась моя глупая, опрометчиво брошенная фраза: «Я мог бы стать вашим братом», и я прикинулся, что ничего не помню. Эти маленькие гаденыши напустили на себя такой вид, что я не нахожу слов, чтобы его описать, — увы, в свои девять лет я был совсем несмышленышем, а они, такие маленькие и пушистые, на самом деле были по-своему гораздо старше и хитрее меня. Ну вот, апноэ возвращается, и и и, это пройдет, я уверен в этом, я знаю, что это пройдет, но пока мне приходится мчаться среди слов, фраз и страниц, опасаясь, как бы все это не улетело и я не оказался бы вновь таким, каким был еще совсем недавно — потерянным и прозрачным; я сделаю свои сто страниц и, когда закончу, то отправлюсь к той девушке, Наташе не-помню-какой, и расскажу ей о том, что был тогда в Мали, на литературном конгрессе, я скажу, что никогда не забывал ее, как не забывал той минуты, когда поднявшийся ветер сорвал тент, который, обмякнув, опустился на нас и нежно коснулся моего лба. Я никогда больше не буду ни прозрачным, ни потерянным, а затем я начну читать по-настоящему, а еще думать, размышлять по-настоящему, и мои мысли станут мощными и связными, они больше не будут походить на бледный ядовитый дым, струящийся из невидимых щелей, и мои приступы апноэ наконец прекратятся.
А может, я и не отправлюсь на ее поиски и она никогда не узнает, какую неоценимую помощь мне оказала, но я не буду делать из этого трагедию, ведь обычно, когда становишься взрослым, все так и происходит в жизни, во всяком случае вы так утверждаете, дорогой мой психоаналитик, и мне очень хочется в это верить, я готов двигаться по всем направлениям, которые мне укажут, поскольку тот путь, что я выбрал с Лео и Камиллой, очень быстро оборвался, — он уводил нас не в ту сторону, он вел назад, в прошлое.
Когда вернулся господин Дефонтен, он начал расспрашивать меня о занятиях в школе, «если тебе понадобится помощь с домашними заданиями, не стесняйся, обращайся ко мне», затем о моей матери, «это очень отважная женщина, запомни, малыш». Я чувствовал, что он крутится вокруг да около и все не решается спросить о чем-то главном, наконец прозвучало: «Как все прошло с близнецами?» — «Отлично», — ответил я.
«Ну что ж, хорошо, очень хорошо», — он все еще мялся. Это был солидный респектабельный мужчина с правильной грамотной речью, в его голосе на местный акцент намекал лишь слегка раскатистый «р», но раскатистость эта звучала весьма внушительно, прямо как раскаты грома. Мне, простому мальчишке, было как-то неловко за его нерешительность. «Они славные», — добавил я, чтобы сгладить возникшую неловкость. «Да-да, они очень славные, — с рассеянным видом подхватил он, потом неожиданно обронил: Я думаю, им нужна компания», и тут я чуть не упал от изумления. Компания! У них было двое братьев и сестра, родители, бабушка с дедушкой здесь и бабушка с дедушкой в Голландии, полный семейный комплект, — да еще телевизор, компьютер (не такая уж распространенная в те времена вещь), видеоигры, телефон (у них в детской) и, к тому же, их было двое, а у меня, пусть я и не был недоволен таким положением вещей, была всего одна мать, — и мне вдруг заявляют о компании! Как это следовало понимать?
Я знал, что у господина Дефонтена доброе сердце, хотя внешне он смахивал на страшного людоеда. Моя мать была обязана ему своей работой в мэрии и тем небольшим материальным достатком, который мы имели. Он положил мне на плечо свою тяжелую руку, и я внутренне сжался, подумав, что он собирается пуститься во взрослые откровения, которые всегда обескураживают детей, но тут он убрал руку и тяжело вздохнул. «Спасибо тебе, — произнес он своим ворчливым тоном, — вот, возьми». У меня перед глазами появились две купюры, которые лежали в его кармане, ожидая своего часа.
Ох, эти две купюры! Они очень важны, я о них еще не рассказывал, и судья о них ничего не слышала. Помните, я говорил, что слова во Дворце правосудия становятся странными, незнакомыми, и даже вне его стен, в беседах с адвокатами, психологами, врачами обычные слова перестаешь узнавать, так вот, то же самое происходит и с предметами. Во что превратились бы эти две купюры, окажись они перед судьей, возможно, они обернулись бы огромными Троянскими конями, скрывающими в себе разжиревших деятелей с их многословными речами: Деньги, Бедность, Социальное расслоение, Зависть, Лицемерие, откуда я знаю. Я оставил себе эти две купюры-привидения, чтобы никто не наложил на них лапу, пока я сам не изгоню из них дьявола.
