– Если не секрет, что пошло не так в тот раз, когда я застала тебя с ожогами по всему телу? – спросила я.
– Авария двумя этажами ниже. Пару часов не было воды.
– Оу… Но ты мог бы поехать в душевую спортклуба университета или кому-то из друзей.
– Не успел. Оттягивал поход в душ до последней минуты, а когда наконец пришел туда, то выяснилось, что воды нет.
– Чайник! Ты мог бы успеть нагреть воды!
– Я успел нагреть воды и вымыть только лицо. И хорошо, что успел хотя бы это.
– А как насчет больницы?
– У больниц есть два больших минуса. Там не спрашивают, хочешь ли ты джин вместо наркотических анальгетиков, и всегда звонят родственникам.
– И что было бы, если бы родители узнали?
– Конец света. – Вильям замолчал, но, видя, что я жду продолжения, продолжил: – Они считают, что я убиваю себя. Хожу по лезвию бритвы. Надеялись, что… Не знаю, на что они надеялись. Что я так и не решусь ни к кому прикоснуться? Стану затворником? Уйду в монастырь? Черта с два… я начал бунтовать еще в старшей школе: первые эксперименты, первые прикосновения, первые серьезные ожоги. Чуть позже я познакомился с Тео, и он дал мне ключ от дверей моей тюрьмы: рассказал о горячей воде, о восковых спреях, обо всяких уловках, которые уменьшают симптомы аллергии… Потом я встретил Айви… Проколы случаются до сих пор. Отец вроде как смирился… Но не мама. В последний раз, когда я загремел в больницу, грозилась, что увезет меня в Норвегию и запрет дома. А родителям Айви кое-что объяснит: например, что их дочь однажды может стать причиной чужой смерти. Что я не тот мальчик, которому их девочке стоит запускать руки под одежду…
– И угрозы тебя впечатлили.
– Как сказать… Я уже не в том возрасте, чтобы меня можно было запереть дома. И финансово от родителей тоже не завишу. Но мне жаль их психику. Поэтому я решил, что буду зализывать раны дома… Ну а ты, Долорес Макбрайд? Сколько бунтов на твоем счету? – мягко поддразнил меня он.
– Один. Да и то…
– Расскажешь?
Я почти допила свой джин, и одного стакана оказалось достаточно, чтобы голова пошла кругом. Пьяница из меня был так себе.
– Однажды мне понравился один парень. А я ему. И как-то вечером он принес пару бутылок пива и… я не планировала ничего такого. Он мне нравился, но не до такой степени, чтобы с кожей на лице расстаться. Но… мы перепутали бутылки. И я подумала, раз уж все равно валяться в больнице, то одним прикосновением больше, одним меньше…
– И ты поцеловала его, – хмыкнул Вильям.
– Да. Знаю, это было безумием. Все домашние подумали, что я счеты с жизнью собралась свести.
– Насколько серьезно все было?
– Серьезно. Уйма ожогов, лицо – месиво. Потом пришлось делать пластику губ, мои… сильно пострадали.
– Твой пластический хирург постарался на славу, – заметил Вильям, и у меня перехватило дыхание от этого комплимента.
– Спасибо.
– Не за что…
Рядом с нами за стойку уселась какая-то горячая парочка и принялась заливать в себя лагер и страстно сплетаться языками. Я смотрела на них со смесью шока, стыда и зависти, пока не заметила, что Вильям наблюдает за мной. На губах играла теплая, понимающая улыбка, пока я старательно делала вид, что ничего вокруг не замечаю, и пересчитывала кубики льда в своем стакане.
– Расскажи что-нибудь, о чем еще никому не рассказывала, – вдруг сказал Вильям, разворачиваясь ко мне всем корпусом.
Его вопрос застал меня врасплох. В голове заплясали всякие непристойные мысли, которыми я никогда и ни с кем не делилась. Например, мысль о том, не попросить ли мне Сейджа научить меня целоваться, которая как-то пришла в голову, когда мне было пятнадцать лет… Но об этом я не смогла бы рассказать, даже будучи пьяной в щепки. Поэтому я задумчиво почесала пальцем висок и решила поделиться менее шокирующими вещами.
– У меня есть еще и второе имя, – сказала я. – Не прозвище, а настоящее второе имя, записанное в паспорте…
– Какое?
– Иден.
– Иден? – нараспев повторил Вильям.
– Да, – кивнула я. – Мое первое имя означает «боль», «страдания». Иногда кажется, что оно определило мою судьбу: все эти ожоги, испытания… Зато «Иден» – старинное библейское имя – знаешь, что означает?
– Не представляю, – сказал Вильям.
– «Рай», «Эдем», «наслаждение», – выдохнула я, чувствуя, как румянец снова заливает щеки. – Подумать только, мои два имени означают совершенно противоположные вещи! Боль и наслаждение, страдания и рай… Ты веришь в то, что имя определяет судьбу?
– Я верю только в то, что само по себе имя – это просто набор букв, и его можно толковать по-разному, на свой вкус.
– Вот как…
– Да. Пускай «Долорес» означает «боль», но тебя называют еще и «Лори», так? А Лори – это, между прочим, название австралийского попугая.
– Попугая? – захихикала я.
– Да-да, он так и называется: попугай лори. У него синяя голова, зеленая спина, оранжевая грудь, красный клюв, желтый затылок…
– Серьезно? Ну и палитра!
– Да, птица как будто вывалялась в красках… Хочешь историю?
– Давай.
– После похорон Тео я вернулся в гостиницу, не зная, куда себя деть и как дальше жить. Мир казался бессмысленным, бесцветным и мрачным. Как комья земли или траурная одежда. Наверное, так всегда и бывает после похорон… а потом я увидел на балконе целую стаю лори – они в Сиднее так же обычны, как у нас голуби, – которые расселись на перилах, дразнили друг друга, дурачились, висели вниз головой… Такие яркие, беззаботные, не знающие, что такое смерть и болезнь. Я распахнул дверь на балкон, и они брызнули во все стороны, как разноцветные мазки на картине… И, знаешь, я уже не помню, как добирался до кладбища и обратно, не помню лица людей на похоронах и какая стояла погода – память не захотела хранить эти воспоминания, но эта картинка – разлетающиеся радужным веером птицы – до сих пор стоит перед глазами…
Я умолкла, слушая этот необычный рассказ и ловя каждое слово. То ли алкоголь ударил в голову, то ли в этой истории действительно была заключена какая-то магия…
– Когда я слышу твое имя, – продолжил он, – то вспоминаю о попугаях, Долорес Иден Макбрайд. И о том, что жизнь полна красок и ярких мгновений. Нужно просто научиться их замечать…
– Спасибо, – зачем-то сказала я.
– Пожалуйста, – улыбнулся Вильям.
Мы выпили еще по стакану. А потом он взял меня за руку и потянул на пустой танцпол, слабо освещенный одной-единственной лампочкой. Кажется, мы прилично напились, но вряд ли осознавали это. Всего лишь земля ушла из-под ног. Всего лишь голова пошла кругом. Всего лишь два человека, которые знали цену прикосновениям, качались в танце, цепляясь друг за друга. Я положила голову на его плечо, он сжал мою ладонь – и Стигмалион был бессилен наказать нас за это.
