Следователь записывал что-то в протокол, выдерживая паузу. Вчера они здоровались, отдавали честь при встрече, смеялись вместе над свежим анекдотом, а сегодня сидели по разные стороны стола.
Старший майор Шнайдер по этому поводу угрызениями совести не страдал, уж больно люто его раздражал Лев Николаич. Ну что он по любому поводу улыбается? Вот и сейчас: уже в подвале сидит, в кабинете, где сам допрашивал, а всё равно — какая-то дьявольская улыбка, смотрит в пол и улыбается. Где Зиньковского ни встретишь — он доволен жизнью. На оперативке всем насыпают по самое не горюй, ему наплевать — всех переловил, цифры свел, ему благодарность. Как новый год — так его отдел в докладе начупра звучит. Всё здание знает, где кофе румынский — на втором этаже у Зиньковского. И всем он улыбается. И всё ему сходит с рук. Ну ничего, очень скоро забудет, как зубы скалить. Всё. Ушла его карта… Ушла…
— Гражданин Зиньковский, меня интересуют подробности вашей биографии. Трудовой путь, можно так сказать, «от» и «до», — Шнайдер поправил круглые очки, которые постоянно сползали с его мясистого носа из-за повышенной потливости.
— Яша. Ты мне поверь. Просто поверь. — Зиньковский не отрывал взгляда от пола, будто он там увидел какую-то крысу, и сейчас его самым большим желанием было её раздавить. — Вся моя биография — это борьба с такими поцами, как ты. Умный вид в аптеке не купишь, Яша. Его надо заслужить. Что ты вот на меня пялишься? Пялься вправо. Там в папке мое личное дело лежит. Или не изучил? Так торопился ухватить дело, что не подготовился, а теперь вот вопросы дураковатые задаёшь. Не чуди, Яша. Я ж тебя не тому учил.
— Дело делом, а жизнь теперь тебе, Лев Николаевич, заново прожить придется. Вместе со мной и протоколом. Во всех деталях и красках.
— Разрешите? — в камеру вошел лейтенант с бумагой в руке.
Шнайдер вопросительно взглянул на визитера.
— Протокол обыска по домашнему адресу! — доложил молодой офицер, и, получив разрешение, удалился.
— Тээкс… Что тут у нас? — следователь тщательно принялся перечитывать протокол. — Ну да, да… Маузер на месте. Альбомы с фотографиями, кольцо — семейная реликвия, книжка… «Нестор Махно»… Все никак не расстанетесь с ностальгией по юности, гражданин Зиньковский?
Зиньковский, не имея возможности приложить руки к горлу своего ненавистного коллеги, оттолкнулся от пола и в прыжке, свалив плечом лампу, ударил того в грудь головой. Шнайдер от неожиданности завалился назад и со всего маху ударился затылком об пол.
— С-суки, какие же вы суки… Какое отношение вы имеете к этим вещам, — рычал начотдела, лежа на столе и пытаясь скинуть с себя двух сержантов, прибежавших на шум.
Старший майор Шнайдер, поднявшись с пола, вымакал платком кровь с затылка и, наклонившись над Зиньковским, прошипел:
— Вот зря ты так, Лев Николаевич, зря… О семье не думаешь… а говорил, что семья для тебя самая большая ценность, больше чем партия… Думаешь, я тот разговор в курилке на новый год забыл? Нет, Лёва… Я тебе все вспомню…
Юзовка. 9 марта 1917 г.
— Как тебя арестовали, Лёвушка, так чего мы только не наслушались!
Мама хлопотала на кухне, доставая из кадки квашеную капусту, и говорила, не умолкая.
— Городовой Потапов приходил кажную неделю и стращал — всё, мол, бандит ваш Лёвка, каких свет не видывал. Ой, вэй! Говорил, анархисты — это чума, коммунисты — эти ещё хуже, а ваш так вообще — анархический коммунист. Последний раз, когда я его тряпками погнала, так клялся, что мы тебя больше никогда не увидим. Гореть этому Потапову в аду, но, Лёвочка, ты же был хорошим мальчиком, как же тебя так угораздило?
Лёва с удовольствием жевал картошку в мундире, окуная её в блюдце с домашним, пахучим маслом, на дне которой осела обильно перед этим присыпанная соль.
Семья сидела за столом, едва умещаясь на лавках. Дети радостно переглядывались, шушукались и хихикали, толкая друг друга локтями. Конечно, маме Еве было бы радостней, если бы пришлось у соседей лавки просить или сундук придвигать к столу, чтобы все поместились, но судьба так распорядилась — отец не с ними, старшие уже своими семьями обзавелись и уехали. Всему свое время.
— Мама, вы такие вещи спрашиваете, шо я прям назад на три года мозгами вернулся. Уже и неважно, как я там оказался, уже важно, что я здесь. Цивочка, какая ты прелесть стала! — Лёва подвинул к самой младшей сестре миску с курицей, срочно купленной в мясной лавке Голдина и приготовленной по рецепту, известному только маме и еще паре её товарок.
— Лёвка, ты бы еще на столько же застрял, так на её свадьбу, может, и поспел бы, — Даня, самый младший из мальчиков семьи Задовых, обожал Лёву больше всех остальных, но при этом постоянно с ним спорил, острил, говорил всякие колкости.
Тут же мамин подзатыльник поставил юношу на место:
— Что за обормот растёт, я не знаю, Лёва! Ты как со старшим братом разговариваешь? Ой, нет управы на вас, уже оглоблю не подниму, а погоняла бы по двору, ой погоняла бы!
— Мама, да не лупите его по голове! Там же ум. Мальчик интересуется, правильно делает…
Лёва наслаждался ролью главного мужчины в семье в отсутствие старших братьев.
— Я тебе честно скажу, Даня… Я там, на каторге, с очень приличными людьми познакомился. Мне с ними до двадцать первого года дружить светило. Ну, так вышло, что революция сталась. Ты видишь, братик, какая случилась высшая социальная справедливость. Нас всех выпустили. А на Цивиной свадебке — так гульнем, конечно, чего же нет…
— Лёвка, а ты смертников видел? — Даня, прожевывая картошку, не унимался в своем интересе.
— Кого? — рассмеялся Лёва.
— Ну тех, которые там бомбисты или цареубийцы. Их же к смерти приговаривают?
— Ты, братка, зачем интересуешься? — лицо Лёвы на мгновение стало серьезным, а тон — железным, но Даню это нисколько не смутило.
— Лёвчик, ты видал смертников или нет? Мы с пацанами заспорили. Я говорю, они в полосатом ходят, и мишени у них на спине, чтобы попасть было легше, когда побегут.
— От где ты этого всего набрался? Бомбисты, мишени… Ты хедер
[8] закончил?
— Вот, вот! Спроси! Спроси этого оборванца! С горем пополам закончил! — мама Ева громко продолжила воспитательный процесс, отлучившись на кухню. Как всякая правильная мама, она даже оттуда слышала все звуки в доме и держала все и всех под контролем. — Спроси у него еще, где он целыми днями шляется и почему не помогает? Лёвочка, сколько годков тебе было, когда ты уже на мельнице мешки таскал?
— Семнадцать, мама! — громко ответил Лёва, чтобы мама Ева его услышала. — Дане можно уже! Ты шо кровь мамину пьешь стаканами? — последняя фраза была адресована младшему брату и сказана была гораздо тише.
Даня, склонившись поближе к Лёве, прошептал доверительно, будто они только вчера расстались:
